Глава 1

Ураганы здесь были редкостью настолько большой, что никто не то, что не помнил, а, попросту, и не подозревал об их существовании. К тому же ураганы всегда оставляли после себя пустоту и реликтовое затишье, не подразумевающее под собой наличие каких-либо форм жизни в принципе, и посему некому было поведать о них грядущим поколениям. Наступало время, приходил ураган, упорядочивая всё вокруг неистовым хаосом, и уходил, выполнив своё предназначение, уходил в другие земли, в другие страны. И вновь было начало, одно из бесчисленных начал в бесконечной череде концов.
И так было и будет продолжаться вечно, потому что не может быть по-иному в мире, где правят ураганы.

* * * * *
Свет настольной лампы заставлял ночь прятаться по углам комнаты и терпеливо ожидать своего часа. Я закурил сигарету, пододвинул поближе пепельницу, откинулся на спинку стула. Сизая струйка дыма, прихотливо извиваясь, стремительно поднималась вверх с кончика сигареты, чтобы раствориться в полумраке. Она то раздваивалась, то распадалась на части, то вновь соединялась, подчиняясь каким-то ведомым только ей законам, проникновению в которые можно было бы посвятить не одну медитацию. С минуту я наблюдал за причудливыми метаморфозами табачного дыма, который, казалось, пытался убежать от самого себя. Наконец, вспомнив, что сигареты предназначены не для медитаций, я стряхнул пепел в переполненную пепельницу, которую никто не вытряхивал уже несколько дней, и сделал глубокую затяжку. Нельзя убежать от самого себя. Нельзя всё бросить, облачиться в желтые одежды, остричь волосы и уйти пешком в Индию, осесть где-нибудь в роще Джетавана и, предаваясь медитациям, постигать иллюзорность бытия. Нельзя купить билет на самолёт и убраться куда-нибудь, всё равно куда, лишь бы подальше, например, в Австралию, обосноваться в какой-нибудь глухой деревушке и в период сиесты наслаждаться отдыхом в тени вечнозелёных азалий и эвкалиптов. Или рвануть в Шотландию и, вдыхая запах цветущего вереска, побродить по холмам, которые некогда слышали воинственный рог Роб Роя, подремать под звуки волынки за порцией двойного виски в маленьком пабе на окраине Глазго, послушать старинные романтические саги о днях, давно минувших. Нельзя....
Табачный дым возмущённо застыл надо мной хмурым серым облаком. Сквозь него с фотографии в застеклённой рамке весело смотрела Марго. А ты что скажешь? Можно ли убежать от себя? Марго молчала, насмешливо улыбаясь. Я коснулся пальцем её лица, провёл по бездушному стеклу — Марго продолжала улыбаться. На пальце осталась пыль. В интимном свете настольной лампы пыль казалась позолотой, как на обложках старых французских романов, что все читают в детстве. Эти графини, королевы, виконты, герцоги... они всегда оставляли позолоту на пальцах.
Что же ты молчишь, Марго? Скажи что-нибудь!
— Я ложусь спать, — послышался голос Марго из соседней комнаты. — Ты идёшь?
— Я, пожалуй, ещё посижу, — сказал я, глядя на фотографию. —Спокойной ночи.
Она что-то проворчала в ответ, щёлкнула выключателем — там ночь дождалась своего часа.
Я не спеша докуривал сигарету. За стеной тихо скрипнула кровать. Что ж, Марго, укладывайся поудобнее и спи спокойно. Какие мы с тобой всё-таки разные... для меня ночь — это повод для одиночества, для тебя — способ убить ожидание дня.
Сигарета кончилась, я встал со стула и, стараясь не шуметь, прошёл на кухню, на ощупь включил свет. Бэла, наша пушистая красавица, возмущённо жмурясь, спрыгнула с подоконника и, потягиваясь, выгнула спину. Я включил чайник и достал из холодильника молоко. Бэла, преданно посмотрев мне в глаза, протяжно мяукнула и уселась возле своего блюдца. Ладно, подхалимка, придётся с тобой поделиться. Я налил ей полное блюдце, немного плеснул себе в кружку и, ожидая, пока закипит вода в чайнике, наблюдал, как Бэла пьёт молоко. Утолив жажду, кошка удовлетворенно облизнулась и благодарно потёрлась о мою ногу. Много ли тебе надо для счастья, тварь пушистая? Покончив с благодарностями, тварь запрыгнула на подоконник, свернулась калачиком и сощурила глаза. Хорошо тебе: ты не знаешь, что где-то есть Индия и Австралия, что можно пить не только молоко...
Закипел чайник. Я долил в кружку кипятка, насыпал две ложки растворимого кофе, добавил немного сахара и, прихватив с собой свой традиционный ночной напиток, вернулся к себе в комнату. К переполненной пепельнице, к фотографии в застеклённой рамке, покрытой пылью-позолотой, и к опасным мыслям о том, чему никогда не бывать. Бэла почему-то пришла вслед за мной, расставшись с уютным кухонным подоконником; она запрыгнула на стол, томно зевнула и бесцеремонно растянулась под лампой рядом с фотографией Марго: верно, по доброте душевной решила скрасить моё одиночество. Или своё.
Я снова закурил, отхлебнул горячего кофе и достал из ящика письменного стола на четверть исписанную тетрадь. Часы показывали всего лишь половину двенадцатого. Что ж, пусть ночь ещё немного подождёт.

Марго ушла на работу, когда я ещё спал, поэтому завтракал я в одиночестве. После завтрака я перечитал всё, что написал за ночь, и отметил карандашом места, которые стоило подправить. Я всегда так делал: ночью писал и исправлял ранее написанное, а днём всё перечитывал и искал ошибки. Писать днём почему-то не получалось, мысли не шли: возможно, ночь обладала какой-то особой энергетикой, действующей, как катализатор, на мои мыслительные способности.
Отложив карандаш, я взглянул на часы. Полдень. У меня оставалось ещё три часа свободного времени, которые нужно было чем-то занять. Я включил телевизор, посмотрел новости, потом пощёлкал по каналам в надежде найти что-нибудь интересное, но безуспешно: в это время суток все каналы единодушно вещали исключительно для домохозяек, то есть сериалы, сериалы и ещё раз сериалы. Так что телевизор пришлось выключить. Я уселся на диван, закурил, обдумывая, чем бы заняться, и вспомнил, что собирался вытряхнуть пепельницу. Но осуществлению благих намерений всегда что-то или кто-то мешает, даже если находятся силы побороть собственную лень: громко и навязчиво запищал телефон.
— Привет, — сказала трубка голосом Марго.
— Привет.
— Ты уже позавтракал? — заботливо осведомилась трубка.
— Посмотри на часы — уже время обедать.
— Кто бы говорил! — засмеялась она. — Сам-то, наверное, только проснулся.
— Да нет...
— Опять всю ночь не спал?
— Почему же? Спал.
— Ну-ну... Чем занимаешься?
— Ничем. Бездельничаю. Ещё пару часиков побездельничаю да пойду на работу.
— Вот-вот, зато ночью тебе всегда есть, чем заняться, — проворчала трубка, впрочем, совершенно беззлобно.
— А у тебя как дела? — спросил я.
— Скукотища, — глубокий вздох на том конце провода, — как всегда скукатища. За полдня три посетителя.
— Да, негусто...
— Негусто... — согласилась она. — Я так скоро стану натуральным книжным червём: от нечего делать уже третью книгу за неделю читаю.
— Разве это плохо?
— Да меня уже тошнит от этих книг! Вокруг одни книги!
— И она ещё жалуется! Мне бы такую работу, — я подумал, что, действительно, было бы неплохо работать, как Марго, в библиотеке, где никто тебе не мешает, никто не пристаёт с разными дурацкими просьбами и пьяными откровениями, и читать, читать, сколько заблагорассудится, днями напролёт, ни о чём не заботясь.
— Зато у тебя на работе не скучно, — сказала Марго.
— Да уж, не скучно... — сказал я.
Пепельницу я так и не вытряхнул, потому что начисто позабыл о ней за те полчаса, в течение которых Марго рассказывала мне о том, какая сильная у неё с утра была мигрень, как ей скучно на работе без телевизора, какая прекрасная нынче погода и какая мерзкая погода была вчера, а также, какое дорогое и бесподобно красивое колье подарил некой Леночке Леночкин муж.