Глава 12

«Ночное небо» встретило нас тишиной и безлюдьем. Привыкший к тому, что обычно в это время здесь полно народу, я ощущал некоторый дискомфорт: всё вдруг стало каким-то чужим, ненастоящим, мёртвым. Даже пианино, за которым я провёл столько вечеров...
Стол, конечно же, не блистал изысканностью, но в холодильниках нашлись кое-какие закуски, по дороге мы купили фруктов, а бар ломился от спиртного, так что вполне приличный фуршет нам был обеспечен.
— Всё совершенно по-другому, — сказала мне София.
Мы стояли с ней у стойки бара и выбирали напитки.
— Что по-другому? — спросил я.
— Помните тот вечер, когда мы с вами познакомились, мой день рождения? — она снова начала обращаться ко мне на «вы».
— Вот вы о чём... Да, конечно, помню. Что будете пить?
— Красное вино: язва диктует свои условия... Я думала, что мне и сегодня уготована та же участь. Как хорошо, что я сбежала от всех этих людей. В компании ваших друзей я чувствую себя намного уютнее.
— Рад, что вам нравится.
Я почувствовал, что меня кто-то дёргает за рукав. Обернувшись, я увидел Германа.
— Я тут случайно заглянул в кабинет вашего директора, — прошептал он взволнованно.
— У тебя такой вид, будто ты заглянул в замок Синей Бороды, — засмеялся я.
— Там Мане! Как настоящий! Ты видел?!
— Конечно, видел.
— Мане, вы говорите? — заинтересованно спросила София.
— Да, «Завтрак на траве»! Не отличишь от подлинника! — глаза Германа возбуждённо блестели. — Вам стоит на это посмотреть! — он схватил Софию за руку и почти поволок в сторону директорского кабинета. — Понимаете, София Павловна, я даже сначала не поверил собственным глазам! Это потрясающе! Ольга! — крикнул он своей жене. — Ольга, иди сюда!
Они втроём исчезли за дверями директорского кабинета. Вошёл Михаил Ильич, он принёс с кухни бокалы и рюмки.
— А где все? — спросил он.
— В вашем кабинете, рассматривают «Завтрак на траве», — ответил я.
— Ну вот, теперь начнутся расспросы, — вздохнул он. — Надо было запереть дверь.
Я с удивлением посмотрел на него. Странная реакция... Казалось бы, человек должен гордиться тем, что имеет такую замечательную картину, а Михаил Ильич наоборот как-то стушевался.
— Откуда у вас такая красота? — появился Герман, он, похоже, вдоволь налюбовался на полотно и теперь, воинственно сверкая глазами, жаждал утолить своё неуёмное любопытство.
— Да так... — хозяин картины неопределённо махнул рукой. — Давайте садиться за стол.
— Вы не желаете отвечать? — не унимался Герман. — Вы что, украли эту картину?
— Если вам угодно, то считайте, что я её украл, — улыбнулся Михаил Ильич.
Все сели за стол, начались разговоры о прошедшем концерте, не обошлось и без комплиментов в адрес Софии. И в мой адрес тоже. Я наблюдал за Германом. Можно было подумать, что он позабыл о картине: он шутил, смеялся, принимал активное участие в беседе, но, зная его не первый день, я понимал, что его разговор с директором ещё не окончен, и ждал, во что это выльется. Герман наверняка почувствовал запах тайны. Тайны всегда притягивают, а в особенности чужие тайны.
Я оказался прав: немного погодя, когда все уже были навеселе, Герман вернулся к разговору о Мане, но выжать хоть какие-нибудь сведения из Михаила Ильича ему так и не удалось. В итоге, дабы утешить своё уязвлённое самолюбие, Герман в пух и прах разругался со своей женой и тем самым несколько подпортил всем настроение. Но, несмотря на это, вечер получился очень даже ничего.
Впрочем, об этом я узнал позже от Софии, сам же я всё элементарно проспал: сон настиг меня прямо за столом в самом начале вечеринки. Может быть, в том было виновато шампанское, может быть — усталость, а, может быть, давала о себе знать недавняя прогулка по мокрому снегу.
Я проснулся часа в два ночи. Герман с Ольгой уже ушли, София и Михаил Ильич о чём-то тихо беседовали.
— А вот и наш герой, — Михаил Ильич заметил, что я начал подавать признаки жизни. — Как самочувствие?
— Вроде ничего... — я принялся массажировать затёкшую шею: спать, используя твёрдую столешницу вместо подушки, оказалось не очень-то удобно.
— Выспались? — поинтересовалась София.
— Кажется, выспался.
Я и на самом деле выспался, усталость как рукой сняло, а когда я умылся холодной водой и выпил бокал вина, то вообще почувствовал себя человеком.
— Ваш друг очень странный, — сказала мне София после того, как рассказала, что интересного произошло за время, пока я спал.
— Какой уж есть, — ответил я. — Все художники немного странные.
София и Михаил Ильич переглянулись и захохотали. Я смотрел на них, ничего не понимая.
— И чем же я вас так рассмешил, позвольте узнать?
Они продолжали смеяться. Они резвились, как дети. Быстро же они сошлись... Хотя... почему бы и нет?
— Просто перед вашим пробуждением мы как раз говорили о художниках, — сказала София, насмеявшись вволю, — и тоже пришли к выводу, что все художники — люди со странностями. И мы с вами тоже, между прочим.
— Охотно верю.
— Но из всех нас всё же самый странный — это вы.
Было непонятно, шутит она или говорит серьёзно.
— И что заставило вас прийти к такому заключению? — спросил я.
— Что заставило? Я, конечно, знакома с вами не так давно... но я так и не смогла понять вас до конца, — теперь она говорила серьёзно.
— А я знаю вас больше двух лет, и тоже не могу сказать о вас ничего определённого, — добавил Михаил Ильич.
— То же самое можно с успехом применить и к вам обоим, — ответил я.
— С нами-то как раз всё ясно, — возразила София. — С нами всё ясно...
Она замолчала, глотнула вина из бокала, подпёрла ладонью подбородок, сощурила глаза. Лицо её внезапно постарело, морщинки над верхней губой и в уголках глаз стали более глубокими. Задумчивость, тревога...
— Я думаю, вы должны кое-что узнать, раз уж пошёл такой разговор, — сказала она.
— Узнать? — удивлённо спросил я.
Михаил Ильич молча наблюдал за нами, скрестив руки на груди.
— Честно говоря, я чувствую себя виноватой перед вами, — София смотрела мне прямо в глаза. — Но... с чего бы начать?.. — она повернулась к Михаилу Ильичу, как бы ища у него поддержки.
— Давай начну я, — предложил он.
— Я вижу, вы устроили целый заговор, пока я спал, — сказал я.
Я определённо ничего не понимал. Михаил Ильич закурил сигарету.
— С тех пор, когда вы пришли работать в «Ночное небо», прошло больше двух лет, — начал он, — и всё это время я с интересом наблюдал за вами. Вы показали себя неплохим музыкантом, насколько это возможно в рамках кабака, — поверьте, я могу отличить хорошего музыканта от плохого. Сначала я думал, что долго вы здесь не задержитесь: вы молоды, талантливы, а где молодость, там и амбиции. Я думал, что эта работа не для вас. Однако время шло, а вы, похоже, были удовлетворены своим положением, или, во всяком случае, вы не стремились к лучшему. Почему? Я много раз задавал себе этот вопрос. В какой-то момент я пришёл к выводу, что музыка как таковая вас мало интересует, что вы рассматриваете её исключительно как средство для заработка. Я даже потерял было к вам интерес, но, слушая однажды ваши блестящие импровизации, я засомневался. Это было около полугода назад, вас попросили сыграть что-нибудь на ваш выбор, и вы начали импровизировать на тему русских романсов. Меня очень взволновала тогда ваша интерпретация... Я наблюдал за посетителями — все слушали, затаив дыхание, а вы играли, не обращая ни на кого внимания, вы купались в музыке, мне показалось, что вы даже забыли, где находитесь. Я окончательно запутался: человек, тонко чувствующий и, похоже, любящий музыку, вынужден по каким-то непонятным причинам растранжиривать свой талант... Возможно, вы уже и не помните того вечера, но именно тогда мне в голову пришла одна идея.
Михаил Ильич сделал паузу, затушил сигарету.
— Я вспомнил об одной своей старой знакомой, и рассказал ей о вас, — продолжал он, — она заинтересовалась вами...
— Это была я, — сказала София.
— Вы хотите сказать, что давно знакомы? — спросил я недоумённо.
— Именно, — подтвердила она. — И свой день рождения я решила отмечать в «Ночном небе» не случайно. Мне хотелось послушать вашу игру, которую мне красочно расписывал ваш патрон.
Я не знал, возмущаться мне или смеяться. Я решил подождать, что будет дальше.
— Скажу откровенно, я даже не предполагала, что предложу вам концерт. В театре много концертмейстеров очень высокого класса, и почему я обратилась именно к вам, я до сих пор не могу понять. Наверное, мною двигало желание помочь вам определиться. Это был большой риск с моей стороны, однако всё обошлось.
Желание помочь вам определиться. Это вывело меня из себя.
— То есть вы ставили надо мной эксперимент, — я сделал большой глоток вина и закурил сигарету. — Лихо! Но зачем вам это было нужно? Вы вдруг решили, что я такой несчастный? Что я сам не знаю, чего хочу? А если я вам скажу сейчас, что согласился на этот чёртов концерт только потому, что хотел помочь вам, София Павловна? Если я вам скажу, что музыка меня интересовала меньше всего?
— Я понимаю ваши чувства и уважаю их, но...
София сделала такое несчастное лицо, что я уже был готов попросить у неё прощение за свои резкие слова, но мне вдруг вспомнился один разговор с Германом. Что он тогда сказал? Актёры в большей степени лицемеры, нежели лицедеи. Кто знает, может, мой друг оказался прав?
Михаил Ильич молчал. София тоже молчала. В принципе, ничего плохого они не совершили. Они хотели помочь, и я понимал это. Но я не мог смириться с мыслью, что последние два месяца прожил, подобно заводной игрушке. Если они рассказали мне обо всём с самого начала... Но тогда я, наверняка, отказался бы от концерта. Да, они всё рассчитали правильно.
— Мы сильно обидели вас? — произнесла София. — Поймите, мы хотели как лучше.
— Ладно, — вздохнул я. — Теперь всё уже позади. Давайте забудем об этом разговоре и останемся друзьями.
— А что же дальше? Чем вы будете заниматься? — спросила она.
— Дальше? — действительно, в последнее время я не задумывался о том, чем я стану заниматься после концерта. — Не знаю. Поищу какую-нибудь работу. Только не надо предлагать мне место в театре: такая работа не по мне.
— Тогда я осмелюсь предложить вам...
— Ещё одно предложение, от которого мне трудно будет отказаться? — усмехнулся я.
— К вам вернулось чувство юмора — это хороший знак, — София улыбнулась и подмигнула Михаилу Ильичу. — Вы были когда-нибудь в Париже?
— Где, простите?
— В Париже, — её голубые глаза смеялись, глаза Евы-искусительницы. — Мне пришло приглашение. Концерт в Версале. На рождество. И мне понадобится помощь концертмейстера. Теперь всё по честному, не так ли?

* * * * *
Домой я шёл пешком: было поздно, и автобусы давно уже спали спокойным сном в своих гаражах, которые почему-то назывались парками. Ветра не было: видимо, он тоже спал. Колючий морозный воздух трезвил. Асфальт покрылся тонким слоем инея и весело поблёскивал серебром там, где на него падал фальшивый свет фонарей. Безлунная ночь. Действительно, зачем нужна луна, если есть фонари? Ведь луна, как и фонарь, не греет... Небо, затянутое тёмно-синими облаками, угрожающе нависло над крышами чёрных домов, грозясь раздавить, подмять.
Я шёл и думал о Париже. Париж — коварный город! Что ж, охотно верю. Незабываемый праздник — для Хемингуэя. Единственное место, в котором невозможно скучать, — для Ремарка. Зловещий и фантастический чужой город чужой страны — для Газданова. Коварный город — для сумасшедшего учителя литературы. Город Бодлера, Гюго, Сезанна, Эдит Пиаф, Катрин Денёв... Город, окутанный легендами... Монмартр, Эйфелева башня, Лувр, Версаль, Елисейские поля, Собор Парижской богоматери... Как много мы знаем об этом городе! Но мы ничего не знаем. И откуда эта тоска по Парижу? По Парижу, в котором никогда не был... По Парижу, в котором не суждено быть... Что это? Навязчивая идея? Запретный плод? Мечта, которая никогда не сбудется, но в которую хочется верить, потому что надо хоть во что-то верить?
Я шёл и думал о Париже. Шёл мимо тополей, тычущих голыми ветвями в сонные окна. Шёл мимо разноцветных витрин магазинов, продолжающих даже в столь поздний час соблазнять неизвестно кого пошлыми рекламными призывами. Шёл мимо открытых канализационных люков, извергающих тёплые вонючие испарения. Мимо голодной стаи бездомных собак, рыскающей в поисках наживы. Мимо девочек с хищными взглядами профессиональных охотников, зябнущих на морозе в чёрных нейлоновых чулках.
Стремление к иному. Там иное небо, иное солнце, луна, иной воздух. Там всё иное! Потому что где-нибудь должно же быть всё по-иному! Невозможно, чтобы везде всё было одинаково!
Человеку нужен выход. Человек живёт в комнате без окон и дверей, но он задыхается в комнате без окон и дверей, и тогда он берёт мел и рисует на стенах и окна, и двери. Сначала он просто любуется ими, этими рисунками, потом забывает, что рисунки — всего лишь рисунки, он начинает верить, что выход есть, хотя на самом деле его нет. Он бьётся о стены, пытаясь вырваться наружу, но стены обычно прочные, каменные. Стены никого не выпускают. Или почти никого...
Биться о стены даже приятно до поры до времени. Пока есть надежда...
— Закурить не найдётся?
Комната с нарисованными окнами и дверями испарилась. Я достал из кармана сигареты, протянул одну маленькому серому человечку. Тот чиркнул спичкой, на секунду показав мне небритое морщинистое лицо.
— Благодарю.
— Не за что.
— Слушай, друг, купи радио.
— Что?
— Почти новое, вот... — человечек достал из-за пазухи маленький, как и он сам, радиоприёмник. — Тут даже батарейки есть... Понимаешь, на бутылку не хватает... — добавил он виновато.
Не знаю зачем, но я купил этот радиоприёмник. Просто купил и всё, не думая.
Домой я вернулся совершенно трезвым и опустошённым. Меня встречала Бэла, голодная и потому возмущённо мяукающая. Я не стал кормить кошку той сухой гадостью, какой потчевала её Марго, а достал из холодильника приличный кусок мороженого окуня и, наспех разморозив лакомство в воде из-под крана, скормил его твари Божьей.
Войдя в свою комнату, я по привычке прикрыл за собой дверь, покрутил ручку настройки новоприобретённого радио. «В сумерки хочется счастья», — пел высокий женский голос некогда широко известной, а теперь всеми позабытой, давно умершей певицы. Голос из детства. Я сел за письменный стол, достал тетрадь и принялся точить карандаш. Марго с фотографии следила за моими движениями. Я избегал смотреть на неё, но чувствовал этот взгляд. Мне никогда не избавиться от этого взгляда. Никогда. За дверью раздалось жалобное мяуканье. Я впустил Бэлу, снова сел за стол. Бэла, соскучившись за день по обществу, забралась ко мне на колени.

Нежный голос впитывался кожей, смешивался с кровью, растекался по венам и артериям, наполняя органы живительным покоем.
Снова ночь.