Глава 5

Каждый вечер, благодаря специфике моей работы, мне приходилось сталкиваться с огромным количеством людей, и я не мог не наблюдать за ними, не слушать их разговоров, даже если мне было неприятно слушать, по той простой причине, что деваться всё равно было некуда. А люди встречались самые разные.
Однажды я наблюдал, как некий мужчина лет сорока, довольно респектабельно выглядевший, сидя за бутылкой «белой», пребывая в порядочном подпитии, рассказывал своему собутыльнику, так же весьма не трезвому:
— Представляешь, мой сын стал кришнаитом! Бросил школу, друзей — всё. И ушёл в кришнаиты. Теперь он лысый, представляешь, абсолютно лысый! И носит какое-то тряпьё. Я у него спрашиваю: «Чем ты там занимаешься?». А он отвечает: «Я пользу приношу». «Какую пользу?» — спрашиваю я. «В храме полы подметаю, — говорит, — книги о Господе нашем Кришне распространяю». «Какая же от этого польза?». «Мне за это хлеб дают и одежды, » — отвечает он. «А я тебя разве не кормил, не одевал?» — спрашиваю я. А он мне: «Я несу Свет и Любовь Господа». Ну, что с ним прикажешь делать?! Я уже и по-хорошему, и по-плохому пробовал, даже избил один раз, а ему всё нипочём, твердит, как зомби: «Хари Кришна!». Им там лоботомию делают, что ли? Скверно мне, в общем. Да ещё жена постоянно воет: сделай, говорит, что-нибудь. А что я сделаю?! Ведь даже избил один раз... ничего не помогает.
— Убивать их всех надо, — произнёс сердобольный собутыльник, еле ворочая языком.
— И не говори! Косить козлов под корень! Только вот сына жалко — родной как-никак. Всего пятнадцать лет пацану было... ребёнок совсем.
Я прекрасно запомнил этого человека: раскрасневшееся от спиртного лицо, плохо выбритый подбородок и затравленно-воинственный взгляд воспалённых, сверкающих нездоровым азартным блеском глаз. Меня поразило и покоробило, что он говорил о сыне в прошедшем времени. «Отрекся, значит, » — подумалось мне тогда.
Когда я пересказал Герману этот эпизод, он разразился следующей нетленной последовательностью тирад, достойных занять подобающее место в анналах философии:
— Косить козлов под корень! — восклицал Герман. — Конечно, во всём виноваты последователи индийской религии, читающие на досуге «Бхагават Гиту». Давайте их уничтожим! Устроим публичное сожжение «Махабхараты» и «Рамаяны». А почему бы и нет? Гитлер ведь сжигал книги Томаса Манна? Откроем сезон охоты на ведьм! Шпренгер и Иститорис были бы довольны. Философия «все — козлы», как я вообще заметил, стала в последнее время жутко популярной, наверное, в силу своей универсальности, крайней простоты и доступности. Ею пользуются все, начиная от дворника и заканчивая премьер-министром. Открываешь любую газету, а там: у нас — всё плохо, у них — всё хорошо, и даже даётся разъяснение, почему у нас — всё плохо, и почему у них — всё хорошо. Да потому что господин N — козёл. Да и не только господин N, другие господа — тоже козлы. Знаешь, я как-то совершенно случайно подслушал беседу двух молодых дам, едва вышедших из студенческого возраста. Цитирую почти дословно:
— Как дела?
— И не спрашивай даже. Я такая несчастная.
— А что случилось?
— О! Катастрофа!
— Да объясни ты толком!
— А что объяснять?! Вся жизнь коту под хвост. Нет на свете счастья.
— Почему?
— Потому что козлы одни кругом!
Очень удобная философия. Зачем предаваться бесполезной софистике, заниматься демагогией, шевелить извилинами, когда можно просто заявить, что все — козлы? А как сразу станет приятно и тепло в душе! Можно купить бутылку водки, усесться перед зеркалом, выпить горькую и, глядя на собственное отражение осоловевшими глазами, искренне жалея себя, твердить о несправедливости и порочности бытия, беспрестанно повторяя: «Как печально! Никто меня не понимает! А я такой хороший! А вокруг все — козлы. Никому верить нельзя!». Замечательная философия. Платону такое и не снилось. Но что нам Платон и иже с ним! Бедный император Рудольф, загадочный король-адепт, всю жизнь посвятивший поискам философского камня! А ведь вот он, универсальный ответ на любой вопрос: все — козлы. Вот она, квинтэссенция мысли! К чему нам давно устаревшая трансцендентальная логика антрополога Фейербаха? К чему нам скучный сенсуализм эсквайра Юма? К чему нам надуманный научный идеализм отцов церкви? И уж тем более ни к чему нам какие-то глупые и наивные идеи Ницше о самоусовершенствовании, о провозглашении эры Сверхчеловека! У нас, кого ни возьми, — сверхчеловек, а все остальные — козлы. Общество козлов и сверхчеловеков!
Да, в меру — пафоса, в меру — театральности и в избытке — эмоций. Человечество определённо потеряло в лице Германа видного философа.
Ресторан — такое место, где невозможно долго проработать, не имея хорошего чувства юмора. Люди, заказывающие музыку (в прямом смысле), в основном вели себя или откровенно по-хамски, как будто я им был что-то должен, или покровительственно по-барски, сопровождая заказы панибратскими похлопываниями по плечу и даже чаевыми. Были и такие (преимущественно древние старички с трясущимися от старости и алкоголя руками), что просили сыграть какую-нибудь песню, которую они слышали, когда им было лет шестнадцать. Да, году в сороковом, никак не раньше. Авторы? Какие авторы? Кто же теперь помнит авторов этой прелестной песни.... Слова? Нет, слова тоже стёрлись из памяти, ведь столько воды с тех пор утекло.... Мелодия? Мелодия была... о, великолепная была мелодия, нынче таких уже не пишут. Как не знаете?!! Вы музыкант или кто?! Ну как можно было выдержать всё это, не заставив себя улыбнуться в тот самый момент, когда так и хочется двинуть как следует промеж пьяных глаз надоедливого клиента?
Захаживали к нам (правда, крайне редко) и представители чужих культур и цивилизаций. Проще говоря, иностранцы. Произошёл любопытный случай, когда, желая сделать приятное одному американцу, я исполнил для него «St. Louis Blues». Реакция гостя с другой стороны земного шара была поразительна: он округлил глаза и что-то быстро-быстро затараторил. Я думаю, он говорил со скоростью около десяти слов в секунду, иначе я бы как-нибудь уж разобрался в его возбуждённой речи. Наконец, вычленив из града скороговорок два слова, а именно «music» и «Russian», я догадался, что он хотел сказать, и сыграл «Калинку-малинку». Лицо американца тотчас расплылось в широкой удовлетворительной улыбке. После чего он дал мне пять долларов на чай. Это были самые щедрые чаевые, которые я когда-либо получал.
За что я любил свою работу, так это за то, что там можно было бесконечно черпать сюжеты для рассказов. Пока я работал в ресторане, ночное бдение мне было обеспечено.

Как-то раз (это было уже после знакомства с Софией) я увидел за одним из столиков человека, которого когда-то знал. Я не встречался с ним уже несколько лет, с тех самых пор, как окончил школу: он был моим учителем литературы. Я поразился перемене, произошедшей с ним: своим внешним видом он теперь ничем не отличался от тех бездомных бродяг, что рыскают по помойкам и жалостливо просят милостыню на рынке и на вокзале. Граждан этой категории обычно сразу же выпроваживали за дверь, едва они появлялись на пороге ресторана, но этот человек, видимо, был платёжеспособен, иначе он бы тут не сидел.
Моё рабочее время закончилось, и я уже собирался пойти домой, предварительно выпив чашку кофе и выкурив сигарету. Учитель литературы располагался за соседним от меня столиком, и я имел возможность хорошо рассмотреть его старенький мятый костюм, какие носили лет десять-пятнадцать назад, и спортивные кеды примерно тех же времён выпуска. Я сидел и размышлял над тем, какие же жизненные перипетии и превратности судьбы могли превратить умного, интеллигентного человека в обыкновенного бомжа. Вдруг он повернулся ко мне, наверное, почувствовав на себе мой изучающий взгляд. Я почему-то испугался, что он узнает меня, но нет, он не узнал.
— Вы не будете возражать, если я подсяду к вам? — спросил он.
Я хотел было сказать, что возражаю, но не смог ответить отказом, видно, по привычке, оставшейся со школьных времён. Он пересел за мой столик вместе с бокалом красного вина — единственным блюдом, заказанным им, — это, видимо, было всё, на что у него хватило денег.
— Я слушал, как вы играете, — сказал он. — А вы не смогли бы сыграть для меня?
— Мой рабочий день закончился, — ответил я.
— Жаль, — он рассеянно улыбнулся. — А можно я поиграю сам? Если вы не против, конечно.
Немного подумав, я решил, что большого вреда от того, что он что-нибудь исполнит, не будет, и кивнул в знак согласия. Он сел за фортепиано и, как бы пробуя инструмент, взял пару-тройку аккордов, потом сыграл несколько быстрых пассажей. У него вышло не очень, но было заметно, что когда-то этот человек неплохо владел техникой. Мне стало любопытно, что же он собирается играть. Он сыграл «Ave Maria» Шуберта. Странно было наблюдать, как небритый, грязный бродяга играет на фортепиано, да ещё и Шуберта.
— Вы удовлетворены? — спросил я, когда он вернулся обратно.
— Вполне, спасибо большое. Знаете, с Шубертом у меня связано множество воспоминаний.
— Вот как? — я уже допил свой кофе, и у меня не было никакого желания выслушивать его слёзные исповеди (а в том, что он начнёт сейчас жаловаться на судьбу, я нисколько не сомневался); я порядком устал за день и хотел домой.
— Сегодня шестнадцатое сентября, — продолжал бывший учитель литературы, — особенный день. Каждый год шестнадцатого сентября я пью красное вино, обязательно красное. В этот день умерла женщина, которую я когда-то любил. Её звали Марией.
— Марией? — повторил я, соображая, как бы мне избавиться от назойливого спутника.
В любой другой день я, пожалуй, даже с интересом послушал бы его историю, но тогда я на самом деле слишком устал.
— Да, Мария... Мария... она умерла в семьдесят седьмом в Париже.
«О, Господи! Кажется, он сумасшедший, » — подумал я. А на меня между тем посыпались какие-то сведения о некой известной певице, которая навещала его во сне, о больнице с жёлтыми стенами, в которую он попал по её милости и в которой его лечили от несуществующей болезни.
— ...и вот она умерла, — печально говорил сумасшедший. — Она была ангелом, самым настоящим ангелом. И я ангел. Я тоже ангел. Быть может, вы не видите моих крыльев, но я и сам их иногда не вижу. Они то появятся, то вновь исчезнут. Это зависит от....
— Благодарю за очаровательную беседу, но мне пора, — сказал я довольно резко.
— Вы не верите, что у меня есть крылья? — спросил он разочаровано.
— Я верю, но мне действительно пора.
— Не верите... я же вижу, что не верите, — огорчился он.
— До свидания, — я встал и направился к выходу.
— Париж — коварный город! Бойтесь Парижа! Никогда не посещайте Париж! — закричал он мне вслед.
Я вышел на улицу, закурил сигарету и быстрым шагом направился к троллейбусной остановке в надежде, что последний троллейбус ещё не ушёл (была половина двенадцатого ночи). Я был несколько раздосадован сам на себя за то, что грубовато обошёлся с, по сути, несчастным и больным человеком. Не стоило вообще с ним разговаривать: такие беседы всегда заканчиваются одинаково. Необъяснимая печаль и беспочвенное чувство вины — вот чем заканчиваются такие беседы. Неприятные ощущения. Причём, откуда появлялось это проклятое чувство вины, я никогда не мог понять. Я не видел причин в этих угрызениях совести. Зачем? Почему?
Мне хотелось вернуться домой и просто лечь спать, но я знал, что заснуть всё равно не смогу. Дохлый номер. Поэтому лучше сидеть с карандашом в руке и вписывать в тетрадку предложение за предложением, абзац за абзацем, чтобы хоть как-нибудь отвлечься от бесконечных мыслей и эмоций, которые в несчётных количествах накапливались в моей голове за день. Бессонные ночи. Свет настольной лампы. Крепкий кофе. Табачный дым. Только благодаря всему этому я ещё не двинулся умом, не запутался в лабиринтах самокопания и осмысления происходящего вокруг убожества. Jedem das saine: кто-то пьёт водку, кто-то сходит с ума, кто-то пишет рассказы, кто-то поёт оперные арии. Всё логично. И всё абстрактно. Говорят, все гении — сумасшедшие, потому что нельзя знать слишком много и сохранять при этом здравый рассудок. Я был рад, что я не гений.
Марго ещё не спала, и разделила со мной ночной чай.
— Как прошёл день? — спросила она.
— Я видел ангела.
— И что ангел? — поинтересовалась она безучастно.
— Ангел как ангел. Женщина, которую он любил, умерла. В Париже.
— Опять приставал какой-нибудь безумный пьянчужка?
— Да. Безумный пьянчужка.

* * * * *
И ещё одна ночь. Ночь, полная добровольного и самодостаточного одиночества. Я сел за письменный стол и заметил, что пепельница заполнена до краёв. Она всегда была заполнена до краёв, эта пепельница, сколько её не вытряхивай.
— И как ты умудряешься высыпаться? Снова просидишь до утра?
В дверях стояла Марго, скрестив руки на груди. Махровый светло-розовый халат. Распущенные ко сну густые чёрные волосы. Поджатые губы.
— Почему ты никогда не даёшь читать мне свои рассказы?
— Ты никогда не просила.
— Вот — прошу.
— Прямо сейчас?
— Прямо сейчас.
Я протянул ей тетрадь с рассказом об урагане. Мне нравился этот рассказ.
Ураган, в своё время перемоловший в пыль и труху не один зазеркальный город, обрушился, наконец, на мою страну и разнёс ко всем чертям, на мелкие кусочки, всё, что было в ней, и плохое, и хорошее, не оставив ни малейшего обломка, ни даже самой ничтожной песчинки, ничего, что напоминало бы о её существовании...
Да, мне нравился этот рассказ. В нём всё заканчивалось и начиналось вновь. Города отстраивались, люди рождались, умирали, опять рождались. Так случалось каждую ночь. Каждую ночь я в очередной раз переживал свои сто лет одиночества, когда оставался наедине с вечно переполненной пепельницей, чашкой кофе, безмолвно смеющейся фотографией Марго и тетрадкой в клеточку.
Марго читала, сидя на диване, о том, что случается, когда приходит ураган, а я курил сигарету. Я думал, понравится ли ей мой ураган.
— Довольно мило, — сказала Марго; она не дочитала до конца.
— Ты находишь?
— Да, мне кажется, очень даже неплохо. Тебе стоит попробовать это где-нибудь напечатать.
— Зачем?
— А зачем тогда писать? — удивилась она.
— А зачем люди ведут дневник?
— Но ведь это не дневник.
— Это то же, что и дневник.
— Странный дневник. Но мне понравилось, правда.
— Очень рад. Но я сильно сомневаюсь, что это может понравиться кому-то ещё.
— Что-то не так? — поинтересовалась Марго, видимо, ей не понравился мой тон — я действительно ответил ей несколько резковато.
— Да нет, всё нормально, не бери в голову.
— Хочешь, я поглажу тебе рубашку?
— Спасибо, я уже погладил.
Некоторое время мы сидели молча.
— Тебе мешает моё присутствие? — спросила она.
— С чего ты взяла?
— Мне так показалось, — у неё был обиженный тон.
— Нет, конечно, — я улыбнулся, потушил сигарету и сел рядом с ней на диван. — Как мне может помешать твоё присутствие?
— Ты изменился, — серьёзно сказала она.
— Изменился?
— Да. С тех пор, как стал писать эти рассказы. Что с тобой?
— Ничего. Ты выдумываешь.
— Я же чувствую, с тобой что-то происходит. Ты стал... более замкнутым, ничего мне не рассказываешь.
— Но ты ведь и так всё знаешь. О чём тебе рассказывать?
— Да о чём угодно! Хотя бы о рассказах.
— Хорошо, давай я расскажу тебе о рассказах, — согласился я. — Что ты хочешь знать?
— Прежде всего, я хочу знать, зачем ты их пишешь, — сказала Марго.
— Спроси что-нибудь полегче!
— Другими словами, ты сам не знаешь, зачем пишешь?
— Я пишу... потому что хочу писать.
— И никаких более правдоподобных причин ты не назовёшь? — с сомнением спросила она.
— Хм... а других причин, пожалуй, и не существует. Всё предельно просто.
— Как же! Проще некуда! — Марго отвернулась. — Я не понимаю почему, но ты мне бессовестно врёшь! Да, ты изменился, и не в лучшую сторону.
— Думай, что хочешь, но я сказал тебе правду, — я начал терять терпение.
— Ладно, я пошла спать, — она встала с дивана и направилась к двери.
— Ты что, обиделась? — спросил я.
Марго остановилась, резко повернулась ко мне. На губах её играла улыбка.
— Пойдём, — сказала она и лёгким, едва заметным движением сбросила с себя халат.

— Ты похож на свой ураган, — прошептала Марго чуть позже. — Только не всегда нужно всё рушить, прежде, чем что-нибудь построить.

Я слышал, как встала Марго, но сделал вид, что ещё сплю. Она бесшумно оделась и вышла из спальни. Я подождал, пока она позавтракала и ушла на работу, и только потом вылез из постели. Я принял душ, почистил зубы, побрился и пошёл на кухню. На кухне меня ждала записка, написанная крупным аккуратным почерком. «С добрым утром! — гласила записка. — Надеюсь, ты выспался и чувствуешь себя так же великолепно, как и я. Загляни в духовку — я сделала тебе бутерброды. Не опоздай на репетицию. Софии — привет. Увидимся вечером. Люблю. Целую. Твоя Марго». Я съел приготовленные женой бутерброды, оделся и вышел на улицу.
Идти к Софии было ещё рано, но я решил немного прогуляться, тем более, что утро было тёплым и солнечным. Я купил газету и расположился в парке, выбрав скамейку, освещённую солнцем. Шум и суета города, казалось, никогда не проникали в это место, от деревьев веяло миром и покоем, и только дворник, скребущий жёсткой метлой заасфальтированные дорожки, напоминал о том, что где-то рядом цивилизация. Я развернул газету. Несколько полос было посвящено политике, экономике, криминальным сводкам и прочей ерунде, которая всех всегда обычно и интересует. Эти статьи я пропустил. Дальше было не так скучно.
Эдвард Радзинский, наш прославленный классик и современник, успешно продолжающий национальные литературные традиции, написал новый роман, с совершенно неожиданной стороны раскрывающий личность одного из самых загадочных людей эпохи — Григория Распутина. Книга издана на английском языке, её презентация состоялась в Лондоне. В русскоязычном варианте роман, возможно, выйдет позже. Хм... забавно.
Габриэль Гарсиа Маркес, нобелевский лауреат, каждая книга которого неизменно становится бестселлером, если и выезжает куда-нибудь из своей квартиры в Боготе, то делает это на серой бронированной «Ланчии Фема турбо» 1992 года выпуска с пуленепробиваемыми стёклами и днищем, способным выдержать взрыв сильной бомбы. Его охраняют несколько агентов секретной полиции... Да уж, вот она, цена славы в Колумбии.
На днях президент вручил всемирно известной певице, солистке Большого театра Елене Образцовой медаль за заслуги перед отечеством и за вклад в искусство. Прославленная примадонна, обладающая огромным вокальным и человеческим талантом, к сожалению, в последнее время редко выступает перед российской публикой, у неё очень напряжённый гастрольный график: спектакли в Метрополитен, Ковент-Гарден, Ла Скала, Гранд-Опера... Редакция газеты присоединяется к поздравлениям президента и желает певице творческого долголетия... Что ж, Елена Васильевна, я тоже присоединяюсь и желаю...
Маэстро Ростропович наконец-то осуществил свою давнюю мечту и поставил «Леди Макбет Мценского уезда» в мадридском Королевском театре. Великолепное зрелище, где сочетаются музыка, действие, свет, изображение... Ага, в мадридском Королевском театре... И почему я живу не в Мадриде? Наверное потому, что я не Ростропович. Хорошо быть Ростроповичем.
Я свернул газету и закурил. Жаль, что я не Ростропович. Кто-то сказал, что заниматься любимым делом — радость, но если оно не соответствует твоим способностям, оно становится источником драмы. Жаль, я не понимал этого, когда поступал в консерваторию.
Я посмотрел на часы. Пора. Меня ждала София и её музыка.
По дороге я выбросил газету в урну.