Бессонница

«Бессонница» одним файлом (rtf.zip, 108Kb)

Глава 6

Чаще всего мы репетировали у Софии дома, но иногда — в концертном зале консерватории. Консерватории, в которой я когда-то учился и в которой теперь преподавала София. Особо добросовестные студенты, не отпускавшие от себя Софию ни на шаг, постоянно присутствовали на этих репетициях, жадно прислушиваясь к каждой спетой ею ноте, к каждому её вздоху, к любому её замечанию. Я видел, что они боготворят Софию, я видел, что они влюблены в её необычайной красоты голос. Бывало, что наши репетиции превращались в импровизированные мастер-классы, которые собирали не только студентов, но и некоторых преподавателей, и в такие моменты я, не избалованный вниманием слушателей-профессионалов, нередко чувствовал себя не в своей тарелке. Однако опыт, приобретенный за время работы в ресторане, давал о себе знать: держался я уверенно, не позволяя себе расслабиться и сделать ошибку. София говорила, что довольна мною, да и кое-кто из преподавателей, некогда учивших меня, иногда с улыбкой отмечал, что не зря потратил на меня силы и нервы. Но все они, мои бывшие наставники, высказывали недоумение и почти презрительное неудовольствие, когда узнавали, кем и где я работаю, они единодушно считали мою работу не только недостойной, но и, пожалуй, даже пошлой и вульгарной. Возможно, они были правы, и человек, посвятивший себя служению музе, как бы высокопарно это ни звучало, не должен опускаться до заколачивания денег в кабаке. Я в своё время тоже много размышлял об этом, и пришёл к выводу, что синица в руке всё же надёжнее, чем журавль за линией горизонта. Я не чувствовал в себе таланта Вэна Клайберна, и рассчитывать на что-либо, кроме места учителя в музыкальной школе или рядового концертмейстера в провинциальном театре, после окончания консерватории мне не приходилось. К тому же я не разделял расхожего убеждения, что музыкант должен работать не за деньги, а исключительно из любви к искусству. Вот и вышло, что я устроился работать в ресторан, там мне платили куда больше, чем тому же концертмейстеру в театре. Сплошной прагматизм, одним словом.
София, надо отдать ей должное, после того разговора, когда она попросила помочь ей с концертом, больше ни разу не пыталась уговорить меня сменить место работы. Только однажды она в шутку спросила:
— Если бы случилось чудо, и мне предложили бы, скажем, турне по Европе, вы согласились бы поехать со мной?
— Если бы вам предложили турне по Европе, моя дорогая примадонна, вы бы и не вспомнили обо мне.
— Вы дурно обо мне думаете! — сказала, смеясь, София. — Куда же я теперь без вас?
— Неужели?
— О! Если я когда-нибудь предам вас — убейте меня!
— Непременно убью.
Вообще с Софией мне было очень легко. Она обладала тонким чувством юмора и никогда не обижалась, даже если я подшучивал над ней. Впрочем, я и не переходил границ дозволенного, чётко соблюдая дистанцию и чувствуя грань между дружескими отношениями и фамильярностью. У неё был поразительно широкий кругозор, какой ещё можно было встретить у людей её поколения, но, к сожалению, наши разговоры в основном касались исключительно музыкальной тематики: на большее элементарно не хватало времени. Вместе с тем была в Софии какая-то детская наивность и доверчивость, и этим пользовались все, кто только мог. Как-то раз она поставила удовлетворительную оценку студенту, из рук вон плохо спевшему на экзамене, хотя причина нерадивого отношения к учёбе в буквальном смысле читалась у него на лице, которое отражало все явные признаки жестокого похмелья.
— Почему вы так снисходительны к этому студенту? — спросил я Софию.
— А как же иначе? — удивилась она. — Наверняка у него были причины плохо подготовиться. Надеюсь, в следующий раз он споёт лучше.
И ей даже не приходило в голову, что, почувствовав безнаказанность, молодой человек мог и в следующий раз прийти на экзамен не подготовившись. Создавалось впечатление, что София намеренно стремилась увидеть в людях только положительные качества, а на недостатки просто закрывала глаза. Такая жизненная позиция вызывала недоумение: выжить, опираясь на неё, по моему разумению, было практически невозможно, нереально.
Я заметил, что музыкальная братия, окружавшая Софию, относилась к ней несколько снисходительно, но, в общем-то, по-доброму и с уважением. Да и как иначе к ней можно было относиться? Она как будто сошла со страниц старых книг, которые уже лет сто, как никто не читал, потому что всё, что в них написано, совсем не похоже на окружающую реальность и выглядит, по меньшей мере, наивно, надумано и слишком уж идеально.

* * * * *
— Наивно, надумано и слишком уж идеально.
Это сказал человек лет пятидесяти-пяти, сидевший напротив меня в мягком кожаном кресле. Он был маленького роста, с пухленькими ручонками, обрюзгшим животиком, который не могла скрыть идеально-белоснежная рубашка (я думаю, его не смог бы скрыть даже пиджак, будь он застёгнут) и абсолютно круглой лысой головой, похожей на тыкву с треугольными отверстиями — глазами и носом, — неизменный атрибут хэллоуина.
— Сожалею, но мы не можем это напечатать.
Его рука с короткими толстыми пальчиками опустилась на стопку писчей бумаги, лежащей перед ним на столе, — рассказы, которые я принёс ему неделей раньше.
— Вы можете забрать свою рукопись.
Слово «рукопись» он произнёс с плохо скрываемой усмешкой, как мне показалось. Я взял в руки плоды своего ночного бдения. На верхней странице остался влажный отпечаток его потной ладони.
— Совсем ничего ценного? — спросил я.
— Попробуйте обратиться в другие издания. Возможно, кому-то это и понравится. Я говорю только от лица своего журнала, а я точно знаю, что моим подписчикам ваши рассказы будут неинтересны. Если напишите что-нибудь ещё — несите, я почитаю, но то, что вы предложили мне сейчас — лишь дилетантский уровень, одни эмоции, но не литература. Понимаете?
— Эмоции — это плохо?
— Эмоции губят искусство, молодой человек. Я имею в виду эмоции в чистом виде, то есть не отшлифованные, не обработанные должным образом. Мастерство в том и состоит, что преобразует голые эмоции в цепь последовательных сюжетных линий. А ваши рассказы — исключительно эмоции и ничего более. Кому это интересно? К тому же ваш стиль... ваш язык слишком старомоден. Романтики теперь не в моде. Эпоха Шекспира и Флобера давно канула в Лету. Она — уже прошлое. Читатель требует реализма, живого, простого отображения действительности, лихо закрученного сюжета. Проститутки, убийцы, наркоманы, мафия, секс — вот, что продаётся. А вы тут Шиллера цитируете да Ибсена. Это я знаю, кто такой Шиллер и кто такой Ибсен, а наш потенциальный читатель в гробу их видел. Не те времена, молодой человек, не те времена.
— Быстро же вы перековались, — сказал я с усмешкой, мне захотелось как-нибудь обидеть этого реалиста, но обидеть людей такого типа было практически невозможно.
— Бизнес, мой друг, — назидательно произнёс он. — Закон спроса и предложения. В одну реку нельзя войти дважды — это ещё Гераклит сказал. Вечная истина. Согласитесь, сегодня нельзя писать так, как писали вчера.
— Но ведь издаётся же классика: тот же Шиллер и Ибсен. Значит, её читают.
— Классику читают по привычке, потому что она классика. Да и читает-то её, заметьте, в основном одно старшее поколение. А молодёжь... молодёжи это не нужно, у неё другие ценности. Да и что такое классика? То, что пишут сейчас, через десять лет тоже станет классикой. Всё течёт, ничто не стоит на месте. В настоящем мы создаём классику будущего!
Я вспомнил об этом коротком разговоре двухлетней давности, когда мы с Софией медленно шли по набережной и в лицо нам хлестал пронизывающий осенний ветер. Сам не знаю, почему я вспомнил тот трижды проклятый день. Наверное, потому что и тогда, и сейчас на душе у меня было одинаково скверно. Возможно, подсознательно я хотел убедить себя, что со мной случались вещи и похуже.
Утром я, как обычно, отправился к Софии на репетицию. Я встретил её, одетую в поношенный домашний халат, на лестничной площадке возле дверей квартиры. Рядом с ней стоял мужчина неопределённого возраста в дешёвом спортивном костюме китайского производства, небритый, сутулый, с растрёпанными жирными волосами — наверняка один из тех бродяг, что иногда звонят в двери и, сетуя на бедность, болезни, безработицу, жестокость общества и высокие цены, просят денег на опохмелку.
— Ладно, мамаша, давай деньги, и я пойду, — он говорил низким хрипловатым голосом, в котором слышалась не только грубая наглость, но и, пожалуй, что и угроза.
При моём приближении он замолчал. Я кивнул Софии в знак приветствия.
— Вам мешает этот человек? — спросил я её.
— Иди своей дорогой, — процедил мужчина сквозь зубы.
— Нет-нет, всё в порядке, — поспешно сказала София. — Вы заходите, я сейчас.
— Он что, твой знакомый? — мужчина смерил меня угрюмым взглядом, в котором открыто читалась неприязнь.
Теперь я лучше рассмотрел его: он был ещё молод, никак не старше меня, но издали ему можно было бы дать и все сорок — видимо, сказывался беспорядочный образ жизни.
— Заходите, заходите, — быстро проговорила София, дёргая меня за рукав.
Она выглядела напуганной, на лице её читалось напряжение, и я уже собирался было спустить непрошеного гостя с лестницы, но София вдруг достала из кармана халата мятую денежную купюру и сунула ему в руку.
— Всё, иди.
— Давно бы так, — усмехнулся мужчина и не спеша направился вниз по лестнице.
София втолкнула меня в тесную прихожую своей квартиры и захлопнула дверь. Вот добрая душа! Мы вошли в зал, и она предложила мне чаю.
— Зачем вы дали ему деньги? Он же пропьёт их, разве не видно?
София тяжело опустилась в кресло и грустно улыбнулась:
— Я не могла иначе.
— Не вижу смысла в подобной благотворительности, — пожал я плечами. — Зачем помогать таким людям? Ладно бы ещё он был стариком или инвалидом, но он же молодой, вполне дееспособный человек. Надо было не слушать вас, а вышвырнуть его прочь.
— Вот этого-то я и боялась.
— Но почему?! Вы боялись, что я ним не справлюсь? Напрасно...
— Вы не понимаете! — она резко встала, подошла к окну и повернулась ко мне спиной; я услышал тихий всхлип.
— Извините, если я вас обидел... я не хотел, — растерянно проговорил я; мне стало неловко, я недоумевал, отчего она плачет, не понимал, что её так расстроило.
— Вы не при чём.
Минут пять она молчала, глядя в окно, а потом еле слышно произнесла:
— Это был мой сын... Бывают в жизни моменты, когда хочется напиться до совершенно бесчувственного состояния, чтобы ничего не помнить, чтобы всё забыть... Жаль, что у меня язва, — она уже не плакала, она даже пыталась шутить. — Ну что ж, если нельзя напиться, может, вы поиграете что-нибудь? Я была бы вам очень признательна.
— Да, конечно...
— Музыка давно уже заменяет мне водку.
Я сел за пианино и открыл крышку, мало представляя, что буду играть, но пальцы сами нажали на клавиши. Один аккорд, арпеджио, другой аккорд, арпеджио, третий...
«Ave Maria» Шуберта всё ещё звучала во мне, когда мы вышли на набережную (София сказала, что она не в настроении, но свежий воздух должен взбодрить её). Она молчала. Я тоже молчал. В голову лезли разные мысли, всплывали воспоминания, не самые лучшие воспоминания. И одно из них было о том разговоре с редактором журнала.
В настоящем мы создаём классику будущего! Надеюсь, мои дети не будут читать эту классику. Во всяком случае, я приложу все усилия, чтобы она не попалась им на глаза. Если, конечно, её не станут печатать в школьных учебниках.
Воспоминания — самая противная вещь в жизни, потому что они имеют обыкновение приходить в самый неподходящий момент.
София шла, опустив голову и зарывшись подбородком в ворот пальто, глядя себе под ноги, её коротко остриженные прямые волосы с едва заметной проседью растрепались, руки были спрятаны в карманы, в тепло, плечи — опущены. Холод. Увядание. Тоска. Жалость.
Ветер пробирал насквозь. Здесь, у реки, он был особенно беспощаден.
Ураганы всегда оставляли после себя пустоту...
— Я редко его вижу, — сказала София, не поворачивая ко мне головы; ветер уносил её слова в сторону, в бесконечно пустое пространство между небом и землёй.
— Что?
— Он заходит только тогда, когда нуждается в деньгах. Не говорит мне, где живёт — наверное, боится, что я стану докучать ему посещениями. Я воспитывала его одна... так уж случилось. По-видимому, я была плохой матерью... Странно, мне казалось, что я всегда всё делаю правильно, однако время расставило всё по своим местам. Он слишком много пьёт, работать не хочет. Никогда не думала, что так получится... Ведь он был таким тихим, послушным мальчиком... когда-то. Окончил школу с серебряной медалью. А потом в него будто бес вселился: учиться дальше отказался, сказал, что желает стать настоящим мужчиной, и ушёл в армию. Вернувшись, заявил, что будет жить отдельно, что моя опека ему не нужна. И пошло-поехало... Теперь ему двадцать восемь. Возможно, всё было бы иначе, если бы у него был отец...
София остановилась, подняла голову, пригладила рукой жёсткие волосы, но ветер тут же вновь растрепал их.
— Я ещё никому не рассказывала этого. Если бы мой сын был таким, как вы... Извините, вы, наверное, выслушали сотни подобных историй на работе. Не буду больше докучать вам.
— Вы же знаете, что не докучаете мне.
— Простите мне мою минутную слабость. Это всё Шуберт... Я вытащила вас на холод... пойдёмте домой, нас ждёт музыка. Музыка — чуть ли не единственная вещь, в которой невозможно разочароваться. Идёмте, — она взяла меня под руку, — и забудьте о том, что я вам сейчас наговорила, я сделала глупость, мои переживания — только мои переживания.
— Ничего страшного.
— Давайте поговорим о чём-нибудь другом... Почему вы сыграли Шуберта? — спросила София.
— Не знаю, просто всплыло в памяти, — ответил я.
— О! Вы учитесь думать сердцем, — она широко улыбнулась, но в глазах её застыла боль.
— Ваша школа.
— Спасибо. Только дай вам Бог не повторить моих ошибок. Но я опять не о том... Знаете, я никогда раньше не исполняла «Ave Maria». Как вы думаете, может стоит исправить это упущение?
— Почему бы и нет? Хорошая идея. Вы пели когда-нибудь на латыни?
— Да, «Реквием» Верди, лет десять назад. Сейчас его сняли с репертуара: публика почему-то плохо принимает религиозную музыку. А жаль... Светлая и трагичная музыка.
Я вспомнил безумный взгляд учителя литературы.
— А вы случаем не знаете какой-нибудь известной певицы, умершей в семьдесят седьмом году в Париже?
— В Париже? В семьдесят седьмом? Дайте подумать...
— Возможно, её звали Марией.
— Марией? Ах, да, конечно! И как я запамятовала? Старею, наверное. Это Мария Каллас. Слышали о ней?
— Слышал.
— А почему вы спросили?
Я поведал Софии о сумасшедшем учителе.
— Так вот, оказывается, откуда Шуберт! Я права?
— Вы всегда правы, — засмеялся я.
— Увы. Если бы это было так, — серьёзно ответила она.
Ветер дул нам в спину, и было уже не так холодно, как раньше, но всё равно холодно.
Этот день добавил ещё одну монетку в бездонную копилку моих воспоминаний, копилку, которую я вытряхивал, проводя каждую ночь за письменным столом, вытряхивал в надежде, что когда-нибудь она, наконец, опустеет. Но она всё наполнялась и наполнялась. Наполнялась и наполнялась...

 

Добавить комментарий


Защита от спама
Если код нечитаем, щёлкните, чтоб сгенерировать новый код.
 
Поля, помеченные звёздочкой (*), обязательны для заполнения