Глава 10

Я разложил перед собой на письменном столе пять бумажек, которые дала мне София. На каждой бумажке была надпись «Пригласительный билет». Пять. Кому мне раздать эти пять пригласительных? Два — Герману и его жене Ольге, это понятно. А куда девать ещё три? Марго нет. Марго уехала. Да даже если бы Марго не уехала, всё равно осталось бы два билета. А так осталось три. Перебрав в памяти всех своих знакомых, я решил, что один билет можно отдать Михаилу Ильичу. Я отодвинул три бумажки в сторону. Так, кто ещё? А никого больше и не было. Только София и Бэла, но они не нуждались в пригласительных. В голове вспыхнула одна шальная идея, но я тут же отогнал её. Однако идея оказалась донельзя настойчивой и навязчивой, как проститутка из кафе. Целый день я пытался от неё избавиться, но она была сильнее меня. И я покорился.
Я вышел из дома, прихватив с собой два пригласительных. Потеплело. Снег начал таять, и улицы родного города стали похожи на каналы Венеции. Я никогда не был в Венеции, но говорят, там постоянная сырость и воняет болотом. Здесь болотом не воняло, и то хорошо. Пока я добрался до автобусной остановки, я порядком промочил ноги. Может, София и не зря принесла мёд, случится чудо, если я не простыну.
Автобус двигался ужасно медленно — спасибо снегу, — и на месте я оказался только часа через два. Дальше дорога шла в гору, но автобусы туда не ходили, и я потратил ещё полчаса на подъём. Здесь, за городом, снега навалило по колено, в моих ботинках хлюпала вода, и я окончательно смирился с мыслью, что, как минимум, насморк мне обеспечен. Поднявшись на гору, я оглянулся. Внизу, покуривая заводские трубы, в серой дымке громоздился город, детище разума человеческого. Я тоже закурил. Как можно говорить о вреде курения, если и без того дышишь гадостью?
Я зашагал дальше, мимо голых клёнов, облезлых, жалких лиственниц и облупившихся железных оградок. Уныние, забвение, упадок... Пройдя метров двести по паутине занесённых мокрым снегом тропинок, я остановился возле окрашенной в голубой цвет оградки. Мама любила голубой цвет, он всегда очень шёл ей. Краска потускнела и в некоторых местах сошла, и я подумал, что надо будет приехать и подкрасить оградку, когда будет хорошая погода. Я бросил окурок сигареты в снег и открыл калитку. Калитка жалостливо скрипнула. Я стряхнул рукой снег с памятника, обнажив потускневшие от времени буквы и цифры.
Безветрие. Яркое солнце. Тающий снег. Вокруг ни души. Пустота. Покой. Я стоял, глядя на серый памятник. Вспоминал. Эти воспоминания я не хотел утратить. Никогда. Эти воспоминания были тёплыми. И немного кислыми на вкус.
Уходя, я оставил один из пригласительных билетов у подножья памятника.

Я продрог насквозь и хотел было заехать домой переодеться в сухую одежду, но решил, что если заеду домой, то вновь выйти на улицу меня уже не заставят никакие силы. Так, с мокрыми ногами, я очутился перед знакомым подъездом. Давненько я не был в этих краях... Поднявшись на второй этаж, я застыл около обитой коричневым дерматином двери, за которой тоже жили воспоминания.
За дверью звучала музыка — играли на скрипке. «Чардаш» Монти. Я немного постоял, не решаясь позвонить и прервать музыку. Но вдруг мелодия резко оборвалась, послышался приглушённый мужской голос, и я нажал на кнопку звонка. Неторопливые шаги по ту сторону двери. Щёлканье замка. Тёмный силуэт в полумраке прихожей.
— Ты?! Давненько я тебя не видел в своей берлоге. Ну заходи, коли пришёл.
Я вошёл, снял шляпу и плащ. Нащупав на стене переключатель, я нажал на кнопку, но свет не загорелся.
— Лампочка перегорела, — сказал силуэт. — Никак не соберусь купить новую.
— Ясно.
Разглядев в углу старенькие тапочки, я сбросил мокрые ботинки и носки. Тапочки оказались мне чуть-чуть маловаты, но в них было тепло и сухо. Мужской силуэт, скрестив руки на груди, следил за моими действиями.
— Что, промок? — спросил он.
— Промок, — кивнул я. — Я у тебя посушусь?
— Да, конечно. Принеси из кладовки электрокамин, за полчаса всё высохнет.
— Я слышал скрипку. Ты опять занялся музыкой? — спросил я.
— Проходи в зал.
В светлой комнате силуэт перестал быть силуэтом и превратился в худощавого лысого шестидесятилетнего мужчину. Да, постарел... заметно постарел. А здесь всё было по-прежнему: диван, кресла, книжные полки, пианино — тут никогда ничего не менялось. Только пианино когда-то находилось в другой комнате. Но то было давно.
— Здравствуйте, — в самом центре комнаты стоял пюпитр с нотами, а возле пюпитра — мальчик лет шестнадцати-семнадцати со скрипкой в руках.
— Добрый вечер, — кивнул я ему.
Я вспомнил, что в шестнадцать лет отнюдь не считал себя мальчиком, я думал тогда, что я уже вполне взрослый и самостоятельный. Забавно. Я принёс электрокамин, повесил на него носки, рядом поставил ботинки.
— Чёртова погода, — сказал лысый.
— Да уж... — отозвался я. — Так ты теперь даёшь уроки? Ты же утверждал, что завязал с музыкой, разве нет?
— Было дело, — улыбнулся лысый человек. — Мы скоро закончим. Подождёшь?
— Да, у меня есть время, — я опустился в старенькое потёртое кресло и вытянул ноги к камину.
— Так, давай последнюю часть, мажорную, — повернулся лысый к ученику.
Тот заиграл. Играл он неплохо, но учитель остановил его.
— Что это такое? — он ткнул пальцем в ноты.
— Шестнадцатые, — ответил ученик.
— Я вижу, что шестнадцатые! Стокатто! Здесь нарисовано — стокатто! А у тебя что? Ещё разок! Ну вот... это уже похоже на стокатто. Но смотри: на шестнадцатых ты подбираешься к фа-диезу. Видишь фа-диез? А тут что? Тут форте! Где у тебя форте? Теперь сыграй переход на фа-диез, два такта шестнадцатых, и чтобы было форте. Так... играй дальше... опять шестнадцатые... не суетись, здесь всего лишь allegretto, а не presto... усиливай звук... крещендо... Темп! Темп! О, Господи! Ты же не Баха играешь! Стоп! Так дело не пойдёт. Это же чардаш, цыганская песня! Представь себе цыганский табор. Цыганский, понимаешь?! У цыган огонь в жилах, а не вода! Всё бурлит, как в жерле вулкана! Ты ведь не ноты играешь, а музыку! Да ещё и цыганскую музыку! Ещё разок. Вот... вот... вот! Уже лучше. Ты играешь, как старый дряхлый цыган, у которого лет двести, как выпали последние зубы. Сколько тебе лет?! Ты же молод! Ты когда-нибудь влюблялся? Представь, что перед тобой девушка, ради которой ты готов на всё! Тебе наплевать на остальных! Только она для тебя существует! Здесь нет никого, кроме тебя и неё! И скрипки, конечно. Скрипка — твой язык. Ты любишь, ты возбуждён, ты признаёшься в любви прекраснейшей из женщин! И она должна тебе поверить, иначе — конец! Пути назад нет! Поехали заново. Угу... угу... Последние два такта сфорцандо! Они должны прозвучать так, словно ты вывернут наизнанку, ты бросаешь своё сердце к ногам любимой! Бросаешь так, что она не посмеет не поднять его! Но если ты не постараешься как следует, твоё сердце останется валяться в пыли, никому не нужное, истекая кровью.
Лысый был неплохим педагогом, тонко чувствующим музыку, когда-то он готовил меня к поступлению в консерваторию, но потом решил покончить с музыкой по ряду причин. Не очень веских причин, на мой взгляд. Наблюдая сейчас за ним, я опять вспоминал. День воспоминаний.
Вскоре они закончили, молодой человек ушёл, а мы расположились на кухне.
— Могу предложить чаю, — сказал лысый. — Я знаю, ты любишь кофе, но кофе у меня нет, уж извини.
— Давай чаю. Только покрепче.
Я достал сигареты и поискал глазами пепельницу.
— Я бросил курить, — сказал он, заметив мой взгляд.
— И давно? — я был крайне удивлён.
— С полгода назад, — он достал из шкафа пепельницу и поставил её на стол.
— Может, ты ещё и пить бросил? — спросил я язвительно.
— И пить тоже, — ответил он спокойно. — Теперь веду здоровый образ жизни. Даже кофе не употребляю.
— Что-то я сомневаюсь.
— Хочешь — сомневайся, хочешь — нет. Я говорю, что есть.
— И какая муха тебя вдруг укусила, что ты стал таким правильным?
— Это не муха, сынок. Врачи сказали, что если я буду пить и курить, то загнусь к чертям собачьим. У меня инфаркт был.
— Инфаркт!.. Что же ты не позвонил?..
— А зачем? — он поставил передо мной чашку горячего крепкого чая. — Извини, к чаю ничего нет, — я махнул рукой — и так сойдёт. — К чему было тебя беспокоить? Выкарабкался и сам. Да и не виделись мы уже года три, кажется.
— Сам знаешь почему, — я открыл форточку и закурил сигарету.
— Знаю. Потому и не звонил. Теперь вот пью только чай... чего не сделаешь, чтобы жить.
— Угу...
— И знаешь, оказалось, не так уж плохо не пить и не курить.
— Жаль, что у тебя не случился инфаркт лет десять назад. Или двадцать.
— Не злись. К чему ворошить прошлое? Его всё равно не вернёшь.
— Я не злюсь, — на самом деле я злился.
— Ты бы, наверное, предпочёл, чтобы я продолжал заливаться и сдох от цирроза печени?
— Было бы вполне заслуженно.
— Не спорю. И не оправдываюсь. Однако, что случилось, то случилось. Как тебе, кстати, мой ученик?
— Он старается, — сказал я.
— Ладно... похоже, доброго слова мне от тебя не дождаться. Зачем пожаловал-то?
Я нащупал в кармане пригласительный билет, но, подумав секунду, не стал его доставать. Вообще, зачем я сюда явился? Сидел бы сейчас дома, пил кофе...
— Просто мимо шёл, — сказал я. — Решил посмотреть, как живёшь.
— Приятно, когда о тебе ещё кто-то вспоминает. Чем занимаешься-то?
— Да так... работаю кем-то вроде концертмейстера с одной певицей.
— Я её знаю?
— Скорее всего. София Павловна... может, помнишь?
— София Павловна... София Павловна... — проговорил лысый. — Давненько её не видел. Феноменальный тембр. Как она поживает?
— Ушла из театра, теперь преподаёт в консерватории.
— А что такое? Что-то с голосом?
— К счастью, нет. Она считает, что стала стара для сцены.
— Да, аристократия... бесподобное чувство такта. Не каждый решится на подобный шаг. Сколько же ей сейчас лет?
— Пятьдесят, — сказал я.
— Всего-то?! Да, аристократия... — повторил он. — А я вот даю частные уроки. Прозябаю.
— Сам виноват.
— Да, сам виноват, — он погладил себя по лысине. — Хочется иногда вновь почувствовать себя полноценным музыкантом, поиграть в оркестре, как раньше, но... Да что теперь говорить! Как твоя королева?
Я уже позабыл, что он часто называл Марго королевой, и позабыл, что та всегда обижалась на это. Марго...
— Она уехала к тёще.
— Детей-то ещё не завели?
— Нет.
— А пора бы уже. Но ладно, не мне тебя учить. У матери давно был?
— Только что оттуда.
— Понятно... — он немного помолчал. — Ещё чаю?
— Нет, я, пожалуй, пойду.
— Так скоро?
— Да. Мне уже пора.
— Жаль... А то поговорили бы.
Я погасил сигарету. В пустой и чистой пепельнице мой одинокий окурок выглядел непривычно. В этом доме пепельница всегда была пустой и чистой.
— Не забудь купить лампочку, — сказал я, одеваясь в тёмной прихожей.
— Не забуду, — здесь лысый человек опять превратился в тёмный безликий силуэт. — Передавай привет королеве.
— Хорошо.
— Я рад, что ты зашёл.
Он протянул на прощание руку, и мне пришлось её пожать.
Дома я положил оставшийся пригласительный на свой письменный стол рядом с фотографией Марго. Это был её пригласительный, где бы она ни была.