Письма

Как-то раз (несколько лет назад это было) я перечитывал «Каменного гостя», и родилась в моей голове идея собственного варианта сюжета о доне Хуане. Любой знает, что существует множество интерпретаций истории похождений этой полумифической личности — и тут сложно придумать что-либо новое, а тем более гениальное. Но мы люди скромные, нам гениальные вещи не светят, мы просто развлекаемся, а развлекаться дозволено каждому. В общем, а почему бы и нет, подумал я, и принялся марать бумагу.
Как у меня часто водится, изначальная идея со временем куда-то развоплотилась, и в итоге появился то ли большой рассказ, то ли короткая повесть с названием «В одной пещере жил дракон...» От дона Хуана там осталась лишь побочная сюжетная линия — призрачная да расплывчатая.
Но недавно я опять вспомнил о той идее. И вот результат.

1

    Мы двигались. Мы совершали движения. Туман был нашей одеждой. Где-то рядом царила ночь, кружила вокруг, мерцала далёкими звёздами, но мы, заключённые в кокон тумана, ощущали лишь её незримое дыхание, мы не видели ничего, кроме матового мрака – мы двигались сквозь матовый мрак. Казалось, Земля вновь стала безвидна и пуста, как когда-то давно, когда ещё не были сказаны слова «Да будет свет!»
А потом пошёл дождь. Из ниоткуда. Рождённый тучами-невидимками. Сопровождаемый характерным шорохом-шумом-тишиной. Хотел ли он предупредить нас? Остановить? Заставить повернуть назад? Не знаю… Я старался не думать об этом.
В воздухе витала некая неестественность, иллюзорность. Не скажу, что мне было не по себе – нет. И мы просто продолжали двигаться, так было нужно.
Дождь ретировался только на рассвете. Какое-то время он неосязаемым призраком ещё шевелился где-то неподалёку – мы слышали его легчайшую поступь в стороне от дороги, – но затем всё же отстал окончательно. Дальше нам было не по пути.
Туман, между тем, начал перевоплощаться: в размытые силуэты деревьев, в звонкие напевы утренних птиц, а чуть позже – в бело-жёлто-мутное пятно солнца.
Плащ, впитавший в себя влагу ночного дождя и утренней росы, отяжелел, он пригибал к земле и будоражил усталость. Грязь, налипшая к сапогам, то и дело сбивала ритм шагов.
Дорога на Магерит – такая знакомая, но всегда разная.
«Где-то здесь был дорожный указатель».
«Да, я помню», – промолчал я в ответ.
Указателя мы так и не обнаружили. В прошлый раз, когда мы уходили из Магерита, указатель был на месте. То ли жизнь прошла с тех пор, то ли эпоха...
Донна Инезилья тогда была с нами. Донна Инезилья… Инеза… бедная девочка… Скверная с ней вышла история. Но истории повторяются. Впрочем, Инеза и сейчас с нами – в некотором роде.
В последнее время я достиг наивысшего уровня цинизма – я признался себе в этом. Я разучился плакать. Не пускать слезу, а именно плакать. А было время, я только и делал, что плакал – чувственность тогда была в моде. Смешно вспоминать! Инеза, кстати, не плакала. Хотя никто бы её за это не осудил. Она была такой хрупкой… смуглая кожа её казалась прозрачной, но болезненный вид этой семнадцатилетней донны резко контрастировал с взглядом её серых глаз, живых и умных. Взгляд зрелой, опытной женщины, мудрой не по годам.
Изредка такое случается: память о прошлых веках не растворяется в дымке времён. Смотришь в глаза человеку, а там – ожившие мифы да былые легенды. И совершенно неважно, сколько лет этой человеческой оболочке – семнадцать или семьдесят. Внешность обманчива, я научился понимать эту простую истину.

    Леди Фи была другой – обыкновенной. Легкомысленное создание! Однако, почему бы и нет? Ведь легкомыслие скрашивает годы, простые человеческие годы. Легкомыслие – единственная вещь, способная омолодить такую женщину, как Фиона. Что меня в ней раздражало, так это то, что она плакала столь же часто, сколько и смеялась. Но была в леди Фи какая-то внутренняя гармония, коей не было в донне Инезе, некая постоянность и предсказуемость.
А ещё Фиона любила зелёный цвет, цвет её глаз. Зелёный цвет шёл ей.
У Инезильи глаза были серые, и зелёный цвет оставлял её равнодушной. И любой цвет шёл ей.

    Туман матово-белой полупрозрачной паклей ещё цеплялся за вершины окрестных гор, но солнце, сверкающая золотая монета, пригревало уже вовсю. Апрельское утро. Странное утро. Несмотря на прелесть и красоту, враждебное утро. Слишком спокойное.
У меня есть собственная теория относительно страха: любой человек существует постольку, поскольку существуют другие люди – всё едино, и потому тот, кто боится, – боится самого себя. И только тогда насытится око зрением, и только тогда наполнится ухо слушанием, когда человек поймёт эту простую истину. Ещё одну простую истину.
Я добился почти невозможного: я больше не боюсь, я избавился от страха. В этом мне помогла, в том числе, донна Инезилья. Надо сказать, я многим ей обязан. Но то дело прошлое. Теперь я таков, какой есть. Я безжалостный воин. Не рыцарь, но воин. Рыцари сражаются за репутацию – мне же плевать на репутацию. Я сражаюсь с самим собой, я воин. Каждый вдох – моё оружие. Каждый выдох – цель, которую я обязан поразить. Борьба с жизнью за жизнь.
Человек должен стать псом. Я – пёс. Я не страшусь встречи ни с рысью, ни с волчицей, ни со львом. Магерит ждёт меня, и он знает, что я уже в пути. Порой мне кажется, что Магерит исчерпал себя, он – словно лисица, загнанная гончими: уставший затравленный зверь, все повадки которого давно изучены, но вдвойне опасный в своей злобе и отчаянии, в осознании своего поражения.

    …Мы остановились в гостинице «Пифия» на самой окраине Магерита. Хозяйка, грузная, угрюмая, с чёрными усиками над верхней губой, кивнула меланхолично, как будто в последний раз мы виделись не бездну времени назад, а лишь вчера вечером. Она протянула ключи от номера и письмо. Письмо было от Фионы. Я бросил его в пылающий камин – не читая, не раздумывая. Все письма от Фионы одинаковы – они нагоняют скуку.
После завтрака, отдыхая в неуютном, крошечном номере гостиницы, мы лениво обменивались мыслями.
«Тебе совсем не жаль бедняжку леди Фи?».
«Мне жаль Инезу».
«Но ведь она умерла».
«Жалость к живущим бессмысленна».
«И к себе?».
«К себе – тем более».
«Фиона как-то заметила, что у тебя нет сердца».
«Фиона излишне сентиментальна».
«Она несчастна».
«Все несчастны. Любовь делает людей несчастными».
«Но нам это не грозит».
«Пожалуй, не грозит…»
Где-то за окном набирала силу сиеста. Мы отдыхали в каменной прохладе убогих гостиничных стен. Усталость и сон одолевали нас, цеплялись за мысли, искажая, преображая их.

 

2

    Вдова Анна, одетая в длинную розовую ночную рубаху, аккуратно задула все свечи, оставив гореть лишь одну. В углах комнаты, там, куда не мог пробиться тусклый свет свечи, ожил и зашевелился полумрак. Спрятавшись за тяжёлой портьерой, я любовался маленькими сочными губками, чистым покатым лбом, идеальной формы носом, распущенными ко сну густыми чёрными волосами, ниспадающими на полную, зовущую грудь.
Вдова Анна медленно опустилась на колени перед небольшим деревянным распятием, перекрестилась, сложила прекрасные руки на грудь, склонила голову. Тени на гобеленах замерли, точно капельки утренней росы на лепестках розы: стоит чуть пошевелиться, вздохнуть поглубже – и они оборвутся. Свеча, покоящаяся в изящном бронзовом канделябре, казалась нарисованной – пламя будто застыло, нереальное в своей неподвижности.
И не нужно было иметь уши, чтобы услышать слова, что шептала прелестная вдова Анна, шептала, не размыкая губ:
«На ложе моём ночью искала я того, которого любит душа моя, искала его и не нашла его. Встану же я, пойду по городу, улицам и площадям и буду искать того, которого любит душа моя; искала я его и не нашла его. Встретили меня стражи, обходящие город: не видели ли вы того, которого любит душа моя? Но едва я отошла от них, как нашла того, которого любит душа моя, ухватилась за него и не отпустила его…»
Старая песнь, великолепная донна! Ох, какая старая песнь! Недопетая песнь. Благоухание наивных слов! Ты ищешь успокоения, красавица? Ждать осталось недолго, моя драгоценная. Я видел твои глаза, мне этого достаточно, чтобы понять, ты – следующая, ты – моя очередная единственная.
Заколыхались на окне лёгкие занавески, дрогнуло пламя свечи, испуганные тени качнулись на гобеленах, вновь ожил по углам полумрак.
Вдова Анна встала с колен. Вдова Анна задула свечу.

    Догорал день – свеча в руках Господа. Просыпалась ночь суть грехи человеческие. Проснулись и мы.
«Ты видел?»
«Видел».
«Ты слышал?»
«Слышал».
Пока хозяйка готовила ужин, я писал письмо леди Фионе. По-испански. Бедняжка Фи знала только английский.
Потом хозяйка принесла жаркое. Всякий раз, видя её мрачное лицо, я хохотал в душе нездоровым смехом. Пифия! – она назвала гостиницу своим именем. Её родители были либо дураками, либо мудрецами: только дураки или мудрецы могли окрестить свою дочь именем жрицы-предсказательницы – свою немую дочь! Она была похожа на закопчённое стекло, сквозь которое дети наблюдают за солнечным затмением, – нехитрая безделушка, нужная и бесполезная одновременно. Зато она готовила довольно сносное жаркое, эта женщина-приведение. Совершенное существо, умеющее молчать.
Вообще, молчание – лучшая из добродетелей. Я люблю молчание. Поэтому леди Фи часто меня раздражает. Поэтому леди Фи получает письма, написанные по-испански.
Эх, зеленоглазая Фиона! Если бы ты умела читать по-испански, ты давно бы охладела ко мне. Где-то в глубине души я, наверное, даже хотел бы, чтобы ты умела читать по-испански. Но тебе достаточно и того, что твоё имя по-испански пишется так же, как и по-английски. И знаешь, что самое забавное, моя ясноглазая леди? Самое забавное, что я всегда пишу тебе правду. Из этих писем можно по лоскутам сложить мозаику моего сердца. Или что там вместо него вложил в мою грудь Всевышний? Но тебе не важно, что у меня внутри – тлеющий уголёк, отвердевший комок глины или осколок холодной звезды. Только поэтому я и пишу тебе эти письма, только поэтому.
Порой я даже не утруждаю себя обращениями к тебе, моя легкомысленная Фиона, и в некоторых письмах ни разу не упоминаю твоего имени. Я просто описываю то, что видят мои глаза. Но иногда следует быть благодарным... пожалуй, следующее своё послание я начну с твоего имени.

 

3

    Леди Фиона, привет тебе! Видишь, я вспомнил о своём ни к чему не обязывающем обещании.
Вчера я бродил по улицам Магерита. Какой-то пьяный крестьянин на воняющей сеном старой повозке, запряжённой двумя ослами, чуть не сбил меня с ног. Я не стал его убивать – что взять с дурака? Да, я тоже умею быть великодушным. Я пропустил повозку вперёд и шёл за нею до самой рыночной площади, и жуткий скрип несмазанных колёс заглушал звон моих золотых шпор. Как ни странно, я опять думал о тебе, Фиона. Почему-то мне захотелось видеть тебя: с тобою всегда так – иногда возникает непреодолимое желание встретиться, но желание это пропадает буквально после пяти минут общения. Я вообще быстро пресыщаюсь.
Леди Фи, ты слишком обыкновенная. В этом твоя сила, но в этом твоя слабость. Помнишь, как мы познакомились много лет назад на очередной свадьбе твой матери, герцогини Альбитеррской, упокой, Всевышний, её ненасытную душу? Тогда ты оставила меня равнодушным, ты показалась мне начисто лишённой индивидуальности уже немолодой капризной вдовой, и в тот день мы так и не нашли общего языка. Ближе мы познакомились лишь при следующей нашей встрече, пару лет спустя, когда я внимательно заглянул в твои глаза. Самая выразительная вещь в женщине – глаза. Посмотри женщине в глаза, и ты поймёшь, стоит ли она тебя. В твоём взгляде, Фиона, не было и капли вульгарности – редкое качество для богатой избалованной леди, ты чётко чувствовала грань между вульгарностью и кокетством. Но не было в твоих глазах знаний о прошлом, не вобрала ещё твоя душа достаточно вековой мудрости. Когда-нибудь это случится. Когда-нибудь потом – ты будешь носить другое имя, ты будешь носить другие платья, ты будешь петь другие песни. Вот тогда ты станешь моей. Но не сейчас.
Сейчас мне хочется просто поговорить. О чём угодно – ни о чём. Считай это моим капризом. Ты лучше всего подходишь на роль человека, с которым можно просто поговорить ни о чём. Но ты далеко, с некоторых пор ты заперлась в своём угрюмом роскошном замке, в котором я задыхаюсь. И в котором ты задыхаешься. Но это твой выбор, абсолютно добровольный выбор.

    На рыночной площади я зашёл в небольшой грязный кабачок, где веселилась кучка горожан, видимо, после удачного торгового дня. Они притихли, когда увидели мой плащ, шпоры и шпагу – доны обычно не захаживают в подобные заведения. Но мне было всё равно. Ты же знаешь, я не привередлив в вопросах быта. Я выпил немного кислого красного вина, бросил хозяину пару монет и вновь вышел на площадь.
Потом я бесцельно бродил по городу, пока окончательно не стемнело, и, наконец, решил вернуться в гостиницу. Тогда и началась сказка. Сказки всегда начинаются ночью.

 

4

    Я шёл вперёд, подгоняемый сладостным предчувствием. А внутри гремела пустота – привычное для меня ощущение.
Весенняя ночь повергла землю в томление и скорбь, и воздух дрожал от этого томления и от этой скорби. Над шпилями башен шептались звёзды, целый сгусток звёзд, шептались еле слышно, передавая друг другу из уст в уста тайны Солнц. Очарованная их загадочным мерцанием, донна Анна стояла неподвижно у стен собора, попирающего небеса, пронизывающего их своими шпилями-клинками, и взгляд её растворялся в россыпи далёких огоньков, разбросанных чьей-то небрежной рукой по чёрному покрывалу, окутавшему землю.
– Не замёрзнешь ли ты, женщина? – спросил я, вдоволь налюбовавшись ею, застывшею, точно каменное изваяние.
Донна Анна, будто очнувшись ото сна, посмотрела на меня своим странным глубоким взглядом, и её тёмные глаза стали чернее, чем тьма, внезапно окружившая её.
– Нет, – осторожно произнесла она.
– Твоё платье слишком прозрачно для холодных апрельских ночей, – сказал я.
– Я не чувствую холода, – ответила она, – но я жду тепла.
– Ожидание – это боль, – заметил я.
Донна Анна рассеяла тьму вокруг себя.
– Что ты знаешь о боли? – с вызовом спросила она.
– Для страдающих – страдания вечны.
– Ты глуп! – резко засмеялась донна Анна, – и слова твои – пустота.
– Слова – всегда пустота. Истина лишь в мысли. А мысль нема.
– Тогда к чему эти разговоры? – вдруг улыбнулась она.
Я тоже улыбнулся:
– Мы не настолько мудры, чтобы обходиться без слов.
– Мы?
– Мы. Люди.
Она вздрогнула. Задумалась о чём-то.
Я медленно подошёл к ней, снял с себя плащ чёрного шёлка, расшитый золотом, и накинул на её опущенные плечи:
– Ты дрожишь. Позволь же согреть тебя.
– Твой плащ источает ароматы печали, – сказала донна Анна.
– Печаль согревает.
– Ты думаешь?
– Я знаю.
Её глаза сверкнули, подобно звёздам над собором.
– Ты страшный человек, – тихо проговорила она, но страха не было в её голосе.
Она дотронулась до моей руки, и прикосновение это показалось мне ударом молнии.
– Пойдём, – сказал я, спустя мгновение придя в себя.
Я, не отрываясь, смотрел в её прекрасные глаза, прозрачные и в тоже время подёрнутые непроницаемой пеленой тумана.
– Пойдём, – ответила донна Анна чуть слышно.
Она не потупила взора. В словах её не было ни усталости, ни обречённости, не было в них и безрассудства, не было опьянения, но было то, ради чего я пришёл сюда.
И мы пошли по городу, по улицам и площадям Магерита, всё более удаляясь от мрачных стен старого готического собора, немого стража городского.

 

5

    Мы встретились на краю мира, и край мира уже не казался мне таким мрачным и угрюмым, каким казался ранее. Только лишь ощущения… странные ощущения… идёшь и, кажется, не слышишь звука собственных шагов. Как будто все чувства уснули. Невидимка в городе невидимок.
«Не нужно обращать взор внутрь себя».
«Да, я знаю…»
«Есть опасность увидеть лишь пустоту».
«Да, я знаю…»
«Тогда зачем вновь и вновь делать это?»
«Чтобы убедиться, что внутри ещё что-то есть…»
Где-то далеко, в плену своей спальни, осталась вдова Анна. Молится ли она, коленопреклонённая, или спит спокойным сном? Или не сомкнуть ей сегодня очей? Всё одно… Сегодня я позволил ей заглянуть в будущее, и отныне наши судьбы едины.
А я между тем пробирался сквозь Ночь. Я погружался в Весну, окунался в Неизведанное. Бывает, реальность кажется нам сном. Бывает, сны кажутся нам реальностью. В таких случаях главное – не пытаться разобраться, спишь ты или бодрствуешь, главное – постараться оставить всё как есть, ибо это – откровение, соприкосновение, слияние Солнц. В каждом из нас – два Солнца, два Сердца. Было бы проще, если бы – только одно. Да, было бы проще…
Магерит настороженно безмолвствовал, и я явственно чувствовал его враждебность, сухую, безжалостную. Это всё из-за Инезильи. И из-за донны Анны, конечно. Надеюсь, об остальных он давно позабыл, смирился с потерей. Но я в очередной раз разозлил город, не на шутку разозлил… Что же, пусть так. Раскаиваться поздно. Да и не в моих это правилах – раскаиваться. Раскаяние – признак слабости. В конце концов, что ещё делать с красивыми дамами, как ни похищать их?!
Что, Магерит, унизил я тебя? Говоря по чести, мне наплевать на твои оскорблённые чувства. Что мне в твоих чувствах? Ты, верно, думал, я больше не вернусь? Ты думал, я не посмею? Однако вот он я! Я пришёл за донной Анной. Слышишь, Магерит?! Ты проклял моё имя – тебя раздражает одно только упоминание обо мне. Ты презираешь меня. Но ты и страшишься меня. Ты завидуешь. Завидуй – твоё право. Я даже рад этому. Меня возбуждает соперничество – тебя же оно выводит из себя. В тебе сгущается страх, страх вновь проиграть. Ты не умеешь наслаждаться поражением. Ты так и не научился. Ты так и не понял, что поражение, как и победа, – тоже ступень.
В небе над собором вспыхнула пурпурная зарница, и освещённый этой короткой вспышкой собор показался мне похожим на дряхлый древний склеп. Склепы в последнее время не вызывали у меня должного почтения, а сейчас – тем более. Но что-то вдруг повлекло туда, к стенам храма-склепа. Я не стал противиться внезапному желанию – я не привык противиться собственным желаниям, ибо желания пожирают страхи, – и направился к чёрной каменной громаде, высившейся на востоке.
Узкие коридоры сонных улиц… коридоры… коридоры… Я не боялся заблудиться – собор был виден отовсюду, из любой точки города, даже ночью. Сердце Магерита. Солнце Магерита.

 

6

    Ночь-владычица решила поиграть со мной: она наполнила лабиринт улиц густым, как кисель, туманом. Ночь и туман – невероятное и совершенно сумасшедшее сочетание. Колдовство! Я не только не различал ничего на расстоянии одного шага, но даже не слышал звона собственных шпор о мостовую. Когда я в последний раз возвращался сюда, то был уверен, что Магерит – проклятое место. Оказалось, хуже. Я никогда не мог находиться здесь слишком долго, стены угнетали меня. Теперь я не видел стен.
Сейчас меня окружали одни лишь запахи, и все эти запахи были враждебными, даже самые сладкие из них. Но я пёс, я умею различать запахи.

    Внезапный грохот оглушил меня. В то же миг туман рассеялся, и я вздрогнул от удивления. Отрадно, что я ещё не разучился удивляться. Однако удивление тут же сменилось горьким разочарованием: я узнал это место.
Здесь вода спотыкалась о скалы, пенилась во злобе, шумела, громыхала, чёрно-изумрудная. Ветер безжалостно трепал одежды, свистел по гротам и расселинам.
«Ты вернулся?!» – стонали вековые камни.
«Ты вернулся?!» – гремел прибой.
«Входи же!» – прошептал кто-то внутри меня, и шёпот этот, подобный эху, носился вокруг, ударялся о чёрные каменные груды и, казалось, с каждым ударом всё более усиливался, расширялся, сливаясь с яростным воем волн. И волны неистовствовали, орали на разные голоса, исходя белой пеной эпилептического безумия, пеной страсти запредельной, запретной страсти.
Я вошёл.
Великий чертог, озарённый огнём, принял меня под свои каменные своды. И разлилась в воздухе музыка божественная. И закружил вкруг меня весёлый хоровод – нагие нимфы приветствовали моё появление. И пели для меня неистовые вакханки и лукавые сирены, пели о забвении, об упоении пели. Златовласая Хозяйка Пещеры возлежала на царственном ложе своём и нагой юноша с пылающим лицом ласкал её прекрасную грудь, а она смотрела на меня, и смеялись глаза её.
– Тёмной тебе ночи, Человечества Покровительница! – сказал я.
– Здравствуй, здравствуй, – приветливо улыбнулась Хозяйка Пещеры и махнула белою рукой своим служанкам, – оставьте нас.
Вакханки и нимфы, пританцовывая и хохоча, упорхнули, и волшебная музыка умчалась вслед за ними, лишь отзвуки её были слышны из глубин Пещеры.
– Тебя это тоже касается, мой милый, – обратилась Хозяйка к юноше.
Тот враждебно и вместе с тем, как мне показалось, удивлённо взглянул на меня, но покорился воле Госпожи своей и безропотно удалился.
– У тебя новый фаворит? – спросил я.
– Его зовут Тангейзер, и он поёт мне хвалебные песни. Я люблю его.
– Рано или поздно он тоже покинет тебя.
– Не каждый находит в себе силы покинуть мой Волшебный Грот!
– Верно. Но этот, как я вижу, слишком горд, чтобы остаться здесь навсегда.
– С каких это пор ты сделался провидцем?.. Но оставим… с чем явился ты ко мне сегодня? Или пришёл повидать старую знакомую без причины веской? – спросила Хозяйка. – Если так – я вдвойне рада видеть тебя.
– Считай, что я хотел проверить, не опустело ли твоё проклятое логово.
– Беспощаден и излишне серьёзен, как и прежде, – вздохнула она театрально, – мог бы, между прочим, по старой дружбе и потешить моё самолюбие, подыграть одинокой женщине.
– Что знаешь ты о дружбе? И что ты знаешь об одиночестве? – усмехнулся я.
– О, ты невыносим… но всё равно я люблю тебя! – захохотала одинокая женщина.
Я смотрел на её губы, я вновь чувствовал их сладкий вкус, их пьянящий аромат.
– Брось свои игры! От твоей любви веет холодом, – сказал я, борясь с внезапным наваждением. – Не воскрешай того, что давно истлело.
– Да, это в моей власти – воскрешать! – воскликнула она, и, ласково улыбнувшись, мягко добавила: Но я и не думала играть с тобою.
– Ты всегда играешь, Бессмертная! Но надо мною уж не властны твои коварные чары. Прошли времена рабства души моей!
– О, как ты неистов и страстен! Ты ничуть не изменился.
– Я другой. Я давно другой.
– Но ты всё ещё любишь меня!
– Я тебя ненавижу!
– У любви и ненависти одни корни, дитя моё. Ты не можешь не любить меня. Тот, кто однажды увидел меня, больше не в силах забыть! Тот, кто однажды познал меня, будет вечно разочаровываться в земных женщинах! Поэтому ты, словно голодный дух, скитаешься по земле и ищешь, ищешь – ищешь кого-то, похожего на меня. Но только я – Единственная! Никто не сравнится со мной! Твои ноги сами привели тебя в мою Пещеру Любви, вопреки твоей воле. Но что твоя воля в сравнении с моей красотой и моей мудростью? Ты пытаешься забыть, но душа твоя помнит и знает.
– Знает...
«Знает… знает...»
– Подойди, человек, – зашептала вкрадчиво Венера. – Я вижу твои страдания… никто не видит, лишь я вижу… раскройся предо мною… сбрось камень с души своей… только я способна понять тебя…
– Понять?..
– Понять. И согреть твоё холодное сердце.
Я опустился на колени пред царственным ложем. Нежные руки гладили мои жёсткие волосы. И время умерло.
– Положи свою тяжёлую голову мне на колени… забудь обо всём… забудь… забвение и покой… отныне только забвение и покой будут окружать тебя…
Я обнял прекрасные ноги, я растворился в уюте, растворился в жалости к себе.
– Не говори ничего, не думай ни о чём...
– Я старался не вспоминать о тебе.
– Глупый, меня невозможно забыть.
– Я, правда, старался…
Звонкий смех эхом прокатился под сводами Пещеры, рассеивая грёзы и туман, и опьянение.
Прочь, прочь отсюда, из этого гиблого места, из этого адского блаженства для избранных!
– Ты всё равно вернёшься! – смеялась мне вослед Венера.
– Только посмей вернуться! – рычал мне вослед Магерит.

    Я поднял голову, потёр глаза. Сновидения отступили.
Солнечные лучи пытались пробиться ко мне сквозь запылённое окно.
«Где я, Господи? Что со мной? Кто я?»
«Гнетут тебя грехи твои?»
«Грехи?.. нет… не знаю… Не знаю!»
«Ты запутался».
«Голова моя ясна».
«Но ты всё же запутался».
Я распахнул окно, впуская солнце в моё временное убежище. Безмолвная Пифия во дворе ощипывала обеденного лебедя. Не отвлекаясь от своего важного дела, она коротко посмотрела на меня исподлобья равнодушным взглядом и тут же отвернулась, не узрев, видимо, ничего интересного.
Я сел за стол и принялся писать очередное письмо в ещё ненаступившее будущее.

 

7

    Возможно, это моё последнее письмо, далёкая Фиона. Остальное я расскажу тебе при личной встрече – а мы когда-нибудь обязательно встретимся, я обещаю. К тому времени ты разучишься плакать, ты даже будешь понимать по-испански и помнить каждую строчку из моих глупых писем. Но когда это произойдёт – через сто лет или через сто веков – сложно предугадать.
В который раз я покидаю разозлённый Магерит.
Со мной та, за кем я возвращался, – темноглазая донна Анна. И все остальные – те, за кем я приезжал сюда раньше. И кто знает, может, уже в следующий раз я приеду сюда именно за тобой, леди Фи.
И как и сейчас, город, эта неповоротливая каменная статуя, будет таять в тумане за нашими спинами.
О, Магерит! С тобой мы тоже ещё встретимся, мой извечный соперник, страждущий запутать незванного нахального гостя в паутину грязных улочек да возложить пойманную жертву на алтарь во имя великой любви. Да пребудет с тобой Венера, мой непримиримый враг.

    За поворотом нас поджидал весенний дождь, тёплый и ласковый. Я был рад дождю. И донна Анна, кажется, тоже.
«Где-то здесь был дорожный указатель».
«Теперь его нет», – промолчал я в ответ.
Донна Анна равнодушно пожала плечами и взяла меня за руку:
«Всё равно я сюда больше не вернусь. По крайней мере, в этой жизни».

 

Добавить комментарий


Защита от спама
Если код нечитаем, щёлкните, чтоб сгенерировать новый код.
 
Поля, помеченные звёздочкой (*), обязательны для заполнения