В одной пещере жил дракон...

«В одной пещере жил дракон» одним файлом (rtf.zip, 90,5Kb)

Сон третий

В пепельнице дымилась сигарета, время от времени я аккуратно брал её средним и указательным пальцами левой руки (в правой я сжимал карандаш), подносил к опухшим губам, глотал сладковатый дым и возвращал сигарету обратно, а когда сигарета заканчивалась, я доставал из картонной бело-красной пачки новую. Ещё был кофе, дешёвый, растворимый, горький, без сахара, был Матисс, квадрат глянцевой бумаги на стене, Portrait of the Artist’s Wife, 1913, oil on canvas, чёрные глазницы, милая улыбка, шляпка с пером, был Майлз Дэвис, This is Jazz, была Билли Холидэй, Lady in satin, потом, кажется, был Верди и был Стравинский и кто-то ещё, уже не припомню кто. За окном осень стучала по карнизу ночным мелким дождём, мысль о том, что скоро утро, не давала заснуть, слова никак не желали складываться в удобочитаемые предложения. И я писал рассказ. Я никогда раньше не писал таких рассказов, я сел писать этот рассказ, как влюблённый, решившийся на откровенное письмо с признаньями в любви: смутно представляя, с чего начать, и совершенно не зная, чем закончить. Сперва я хотел писать от первого лица, потом — от третьего лица, потом я вообще перестал думать о форме, потому что размышления о форме мешали сосредоточиться. Вот и получилось, что отсутствие формы — это то, на чём я построил своё повествование.
Я писал о ведьме. О ведьмах я, конечно, знал не много, но достаточно по сравнению с теми, кто о них вообще никогда не слышал. Итак, вот что я знал о ведьмах:
1) Ведьма — умная женщина (или кажется таковой);
2) Ведьма обладает сверхъестественными способностями и умеет расположить к себе с первого взгляда;
3) Если ведьма приглашает на день рождения, лучше не принимать её приглашения, что, впрочем, на практике абсолютно невозможно (смотри пункт 2);
4) Ведьма любит танцевать танго;
5) Ведьма может заставить танцевать танго человека, никогда не танцевавшего танго;
6) Танго с ведьмой опасно для здоровья, хотя и безумно приятно;
7) В ведьму все влюблены;
8) Что у ведьмы на уме, известно только самой ведьме (да, возможно, избранной горстке людей).
В голове у меня носились совершенно фантастические идеи. Мысли сменяли одна другую в странном вихре. Мысли мои танцевали танго, и от этого безумного танца кружилась голова. Я прикрыл глаза, откинулся на спинку стула, расслабил руки. Я увидел повозку со стогом сена, запряжённую двумя ослами. Я шёл за нею до самой рыночной площади, и жуткий скрип несмазанных колёс заглушал звон моих шпор. Как ни странно, я опять думал о Фионе. Почему-то мне захотелось видеть её: с Фионой всегда было так — иногда возникало непреодолимое желание встретиться с нею, но желание это пропадало буквально после пяти минут общения. Я вообще быстро пресыщался.
Леди Фи была слишком обыкновенной. Мы познакомились много лет назад на очередной свадьбе её матери, герцогини Альбитеррской, упокой, Всевышний, её ненасытную душу. Впрочем, тогда Фиона оставила меня равнодушным, она показалась мне начисто лишённой индивидуальности уже немолодой капризной вдовой, и в тот день мы так и не нашли общего языка. Ближе мы познакомились лишь при следующей нашей встрече, пару лет спустя, когда я обратил внимание на её глаза. Самая выразительная вещь в женщине — глаза. Посмотри женщине в глаза, и ты поймёшь, стоит ли она тебя. Во взгляде Фионы не было и капли вульгарности — редкое качество для богатой избалованной леди, она чётко чувствовала грань между вульгарностью и кокетством.
А сейчас мне хотелось поговорить. Просто поговорить. О чём угодно — ни о чём. А Фи лучше всего подходила на роль человека, с которым можно было бы просто поговорить ни о чём. Но Фиона была далеко, с некоторых пор она заперлась в своём угрюмом роскошном замке, в котором я задыхался. И в котором она задыхалась. Но то был её выбор, абсолютно добровольный выбор...
На рыночной площади я зашёл в небольшой грязный кабачок, где веселилась кучка горожан, видимо, после удачного торгового дня. Они притихли, когда увидели мой плащ, шпоры и шпагу — доны обычно не захаживали в подобные заведения. Но мне было всё равно. Я выпил стакан кислого красного вина, бросил хозяину немного мелочи и вновь вышел на площадь.
Потом я бесцельно бродил по городу, пока окончательно не стемнело, и, наконец, решил вернуться в гостиницу. Тогда и началась сказка. Сказки всегда начинаются ночью.
Я тряхнул головой, открыл глаза, достал очередную сигарету, но подумал, что будет лучше выкурить её с кофе. Кофе в кружке давно остыл, поэтому мне пришлось идти на кухню, чтобы приготовить новую порцию. Я ждал, когда закипит вода, и вспоминал о том, что когда-то очень давно, возможно, в другой жизни, вместе со мной жили женщина и кошка. Потом случилось так, что женщина уехала. Видимо, там, куда она уехала, ей было лучше, чем со мной, потому что она вернулась, забрала кошку (она очень любила кошку) и уехала вновь. У нас не было других кошек, и женщине незачем было возвращаться ещё, и она больше не возвращалась. С тех пор я обитал здесь один. М-м-да... С тех пор я несколько раз порывался завести себе кошку, но мне казалось, что если я заведу другую кошку, то женщина придет забрать у меня и её.
Вода закипела. Я бросил в кружку две ложки кофе и медленным шагом, чтобы не расплескать свой священный ночной напиток (иных священных напитков в эту ночь в моём доме не оказалось), вернулся в кабинет. Расположившись на полу перед тумбочкой, где хранились груды аудиокассет и стопки старых виниловых пластинок, вооружившись обжигающе горячим кофе, пепельницей и сигаретой, я принялся рыться в своих музыкальных запасах в поисках хоть каких-нибудь упоминаний о танго. Убив на поиски около получаса и не найдя ничего похожего на танго, за исключением «L’Amour Est Un Oiseau Rebell», знаменитой хабанеры Бизе, я бросил бесплодные поиски. Что ж, хабанера так хабанера... пусть будет хабанера, решил я, хабанера, конечно, не танго, но, в конце концов, корни у них одни. Вынув чёрный диск из замятого по углам картонного конверта, я надел пластинку на блестящий никелированный шкив старенького проигрывателя и опустил иглу. Характерное потрескивание и шипение наполнили комнату. Я улёгся на спину прямо на полу, зажёг сигарету и невидящим взглядом уставился в потолок. Сначала я только слушал музыку, но вскоре, абсолютно без моего ведома и согласия, в моей голове начали появляться какие-то мысли, образы, имена... так бывало со мной почти всегда, когда я слушал музыку. Не знаю, возможно, с каждым случались подобные метаморфозы... но мой случай, кажется, здорово попахивал патологией.
Память? Да, иногда память вытворяет такие штуки... Хотя, возможно, память тут ни при чём. Порою я остро чувствовал, что всё это было когда-то давно... Воспоминания, яркие, до неправдоподобности реальные воспоминания, пугающие своей отчётливостью воспоминания, иногда не давали мне спать, они, как проклятье, следовали за мною: что бы я ни делал, чем бы ни занимался, о чём бы ни думал, они всегда были где-то рядом, таились и терпеливо ждали своего часа. А музыка?.. Музыка, видимо, являлась неплохим катализатором. Наверное, по мне плакала больничная койка — это я тоже понимал, однако ничего не мог с собой поделать, да, честно говоря, и не хотел. Я хотел только одного — познать корень этого сказочного наваждения, а познать его можно было лишь одним способом: не оглядываться назад, не возвращаться мысленно в себя нынешнего — сложная, почти невыполнимая задача, но я надеялся, что рано или поздно справлюсь с ней. Возможно, я нуждался в помощи — очень часто у меня возникало непреодолимое желание поделиться с кем-нибудь своими необычными воспоминаниями, но страх остаться непонятым (в лучшем случае) всегда останавливал меня. Иногда мои мысли путались, меняясь и преображаясь с бешеной скоростью, и в такие минуты я был столь же беспомощен, как сухой тополиный лист, гонимый ураганным ветром. Вихрь, управляющий мною, (надо отдать ему должное) всегда возвращал меня обратно, в исходную точку, изрядно потрёпанного, возбуждённого, но целого и невредимого. Это были необыкновенные, фантастические путешествия, и я настолько же желал их, насколько и страшился. Порой, очнувшись, я некоторое время не мог понять, где я был настоящим — здесь или там. Разум подсказывал мне, что здесь, чувства же — что там. Скорее всего, подобные расхождения между моим разумом и моими же чувствами в один прекрасный момент довели бы меня до седуксена, элениума, атропино-коматозной терапии и манной каши на завтрак в обществе таких же, как я, чокнутых горемык (а я терпеть не мог манной каши).
Впрочем, от всех этих безумных до нелепости сказочных парадоксов существовало одно безотказно действующее противоядие — спиртное, как сие ни тривиально. Однако спиртное тоже не давало моей душе желаемого успокоения: благодаря ему рядом со мной не было сейчас ни женщины, ни даже кошки. Неизвестно, как долго бы продолжалась вся эта история, но вдруг... на моём горизонте появляется нужный человек. Елена. Почему? На этот вопрос я не мог ответить. Видимо, попросту настало время.
Елена. Ведьма, танцующая танго. (Или это — тоже воспоминания?) Я видел в ней что-то от самого себя. Отражение в мутном зеркале. До нашей встречи мы существовали в параллельных мирах. Но вот её явь пересеклась с моим сном... или наоборот: мой сон пересёкся с её явью... или мы оба были сном друг для друга. Неважно. Важно, что мы встретились, и веским доказательством реальности нашей встрече являлись многочисленные синяки и ушибы на моём теле.
Вся эта белиберда о чудесных путешествиях в Neverneverland родилась в моём мозгу в одно мгновение и благополучно обрастала глупыми нюансами, пока звучала «L’Amour Est Un Oiseau Rebell». Да, расшевелили психи мою фантазию! Я резко вскочил на ноги (это необдуманное движение отозвалось тупой болью во всём теле), подошёл к проигрывателю и выключил его. Кажется, я совершенно обезумел от музыки, от кофе, от сигарет, от желания спать, от возбуждения, вызванного моими дневными и ночными приключениями.
Я подумал, что после такого дня нужно как следует выспаться. Но сначала — ванна, горячая, как лава Везувия. Обряд омовения-очищения. Все мои синяки и ссадины настойчиво требовали холодного компресса, но душа — горячей ванны. Минут через десять душа получила желаемое. Я лежал в чистой белой посудине, наполненной чуть ли не кипятком, смотрел сквозь толщу воды на свои избитые колени, курил, стряхивая пепел прямо на покрытый белым кафелем пол, и старался ни о чём не думать. Тишина была абсолютной, настолько абсолютной, что я различал звук падающего на кафель пепла. Блаженство. Эйфория.
Эйфория длилась недолго: не успел я докурить сигарету, как божественное безмолвие, в которое я был погружён, самым жестоким и вероломным образом было нарушено резким и показавшимся мне неимоверно громким и противным звуком. Звонили в дверь. От неожиданности я вздрогнул и почувствовал, как сердце моё учащённо забилось. Я вылез из ванной, обернул вокруг торса мягкое махровое полотенце и пошёл открывать, даже не подумав о том, что, в принципе, можно было бы проигнорировать звонок, сделав вид, что никого нет дома.

Я шёл. Я чувствовал: что-то грядёт. Внутри гремела пустота. Так бывало — я знал.
Весенняя ночь повергла землю в томление и скорбь, и воздух дрожал от этого томления и от этой скорби. И донна Анна дрожала. Над шпилями башен шептались звёзды, целый сгусток звёзд, шептались еле слышно, передавая друг другу из уст в уста тайны Солнц. Очарованная их загадочным мерцанием, донна Анна застыла у стен собора, попирающего небеса, пронизывающего их своими шпилями-клинками, и взгляд её растворялся в россыпи далёких огоньков, разбросанных чьей-то небрежной рукой по чёрному покрывалу, окутавшему землю.
— Не замёрзнешь ли ты, женщина? — спросил я, вдоволь налюбовавшись ею, застывшею, точно каменный обелиск, с направленным ввысь взором.
Донна Анна, будто очнувшись ото сна, посмотрела на меня своим странным глубоким взглядом, и её тёмные глаза стали чернее, чем тьма, внезапно окружившая её.
— Нет, — произнесла она.
— Твоё платье слишком прозрачно для холодных апрельских ночей, — сказал я.
— Я не чувствую холода, — ответила она, — но я жду тепла.
— Ожидание — это боль, — заметил я.
Донна Анна рассеяла тьму вокруг себя.
— Что ты знаешь о боли? — с вызовом спросила она.
— Для страдающих — страдания вечны.
— Ты глуп! — засмеялась донна Анна, — и слова твои — пустота.
— Слова — всегда пустота. Истина лишь в мысли. А мысль нема.
— Тогда к чему эти разговоры? — улыбнулась она.
Я тоже улыбнулся:
— Мы не настолько мудры, чтобы обходиться без слов.
— Мы?
— Мы. Люди.
Она вздрогнула. Задумалась о чём-то.
Я медленно подошёл к ней, снял с себя плащ чёрного шёлка, расшитый золотом, и накинул на её опущенные плечи:
— Ты дрожишь. Позволь же согреть тебя.
— Твой плащ источает ароматы печали, — сказала донна Анна.
— Печаль согревает.
— Ты думаешь?
— Я знаю.
Её глаза сверкнули, подобно звёздам над собором.
— Ты страшный человек, — тихо проговорила она, но страха не было в её голосе.
Она дотронулась до моей руки, и прикосновение это показалось мне ударом молнии.
— Пойдём, — сказал я, посмотрев в её глаза, прозрачные и в тоже время подёрнутые непроницаемой пеленой тумана.
— Пойдём, — ответила донна Анна чуть слышно.
Она не потупила взгляда. В словах её не было ни усталости, ни обречённости, не было в них и безрассудства, не было опьянения, но было что-то, доселе не встречавшееся мне.
И мы пошли по городу, по улицам и площадям Филериола, всё более удаляясь от мрачных стен старого готического собора, немого стража городского.

На пороге стояла Елена, одетая всё в то же ослепительно-белое платье с вырезом. Почему-то я не очень удивился, увидев её, я только подумал, какая необыкновенно длинная сегодня ночь.
— Как вы?.. — произнёс я, но тут же вспомнил, что мы перешли на «ты». — Как ты меня нашла?
— Шла, шла и нашла, — ответила Елена.
— Ну да, конечно...
— Нет ничего проще.
Она внимательно осмотрела меня с ног до головы, и я почувствовал себя неуютно под её изучающим взглядом.
— Ты ушёл не попрощавшись. Это невежливо.
— Извини... так уж сложились обстоятельства.
— Нужно уметь противостоять обстоятельствам.
— Обстоятельства оказались сильнее меня.
— Понятно... Ты позволишь мне войти?
Я посторонился, впуская Елену.
— Проходи. Я сейчас.
Я вернулся в ванную, не спеша оделся, причесался и присел на край ванны. В мозгу моём творилась полная неразбериха. Я даже представить себе не мог, что случится дальше. Конечно, я был рад визиту Елены, но... Как она меня нашла? Зачем явилась? Что ей от меня нужно? Одни вопросы и никаких ответов. Вообще весь этот (эта) день (ночь) был (была) похож (похожа) на сон законченного маразматика. Клубок из тысячи спутанных тончайших нитей, который невозможно распутать... если вдруг изловчиться и ухватиться за одну из них, то только жалкий обрывок останется в руке. Да, история... Что ж, в конце концов Елена сейчас здесь, и можно просто спросить у неё... О чём? Кто его знает?.. Но то, что Елена понимает во всём происходящем намного больше меня, я не сомневался. Ладно. Пойду и спрошу. О чём-нибудь.
И я решительно направился в свою комнату.
Елена сидела за письменным столом и читала мои каракули. Теперь уже прятать их было поздно. Перед Еленой на столе я увидел бутылку вина, что я подарил ей на день рождения, бутылка была нетронутой. Услышав мои шаги, она резко развернувшись в мою сторону.
— А ты говорил, что пишешь плохие книги... — сказала Елена. — Кто они?
— Они? — переспросил я.
— Эти люди, о которых ты пишешь.
— Как тебе сказать... — я развалился в кресле и закурил, — люди как люди. Такие же, как мы с тобой, листья, вырванные из священной книги, в которой ответы на все вопросы.
— У тебя хорошая память, — заметила Елена.
— Некоторые вещи невозможно забыть. Память иногда вытворяет такие штуки...
— Да, ты прав.
— Ты не выпила вино? — спросил я, меняя тему разговора.
— Я решила распить эту бутылку вместе с тобой... если, конечно, ты не против.
Я был не против. Я принёс штопор и два бокала, открыл бутылку и разлил вино по бокалам.
— С днём рождения! — сказал я, подняв свой бокал.
— Тебя также, — ответила Елена.
Наши бокалы соприкоснулись, чуть слышно звякнув. От них исходил волшебный красноватый свет, и мы испили этот свет. Странно, мне казалось, что я дарил ей белое вино...
— Великолепное вино, — сказала Елена.
— И всё-таки, как ты разыскала меня? — спросил я, пока моя решимость разобраться во всём не иссякла.
Елена окинула меня уже хорошо знакомым мне насмешливым взглядом:

Когда мысли завязывают в узел
Мой язык,
Я выхожу на перекрёсток
И выбираю дорогу,
По которой двигаться дальше.
И только одна из дорог — верна.
У меня нет права на ошибку,
И я не ошибаюсь.
Но даже если
Я ошибаюсь,
Я всё равно не знаю об этом
И двигаюсь к новому перекрёстку.
Ведь дорога,
Она одна.


«Интересно, она на самом деле сумасшедшая? — подумал я. — Во всяком случае, стихи у неё — точно сумасшедшие».
— Может, включишь музыку? В тишине как-то неуютно, — Елена кивнула на груду пластинок и кассет, разбросанных на полу.
— У меня нет танго, — сказал я.
— А танго и не нужно. Танго уже сделало своё дело, ты не находишь?
— Что тогда будем слушать?
— Неважно... я полагаюсь на твой вкус.
Я поставил «This is Jazz» Дэвиса — первое, что мне попалось под руку, и вернулся в своё кресло.
— Отлично. Теперь осталось выключить верхний свет, — сказала Елена. — Свечи, надеюсь, у тебя найдутся?
— Чего нет, того нет.
— Жаль. Придется обойтись без света.
— Можно оставить включенной настольную лампу...
— Не стоит. Электрический свет всё испортит.
— Всё?
Она плеснула немного вина себе и мне, подала мне мой бокал, медленно встала, держа свой бокал в руке, подошла к переключателю и выключила электричество. В тусклом свете луны, пробивающемся сквозь тюль, белое платье Елены приобрело вдруг серебристый оттенок — казалось, оно было посыпано сверкающими искрами. «Царица Ночи», — подумал я. Между тем Елена подошла к креслу, в котором я сидел, и присела на подлокотник. Я почувствовал аромат — от Елены пахло шоколадом.
— За что теперь будем пить? — спросил я.
— Сначала я расскажу тебе одну историю, — сказала Елена, растягивая слова. — В одной пещере жил дракон. Вернее, дракончик, совсем ещё молодой и любопытный. И пещера у него была маленькая и уютная, и он очень любил свою маленькую уютную пещеру, ведь это был его дом. Однако, кроме любви к дому, в душе у дракона гнездилось ещё одно всепоглощающее чувство — любовь к небу. И однажды дракон решил утолить эту свою страсть и отправился путешествовать. Он долго летал по миру, он наслаждался полётом, он познал все радости вольной жизни, он видел мир. Но не проходило ни одного дня, ни одной ночи, чтобы дракон не вспоминал о своей родине, о своём доме, о своей пещере. И как-то раз дракон посчитал, что он уже достаточно попутешествовал и что настала пора возвращаться домой. Когда он вернулся, то обнаружил, что за время своего отсутствия он здорово подрос: он не был больше маленьким молодым дракончиком, он стал взрослым зрелым драконом, а его пещера осталась прежней. Теперь в пещере не мог разместиться даже драконий хвост. И дракон затосковал. Он мог бы, конечно, отыскать себе другое убежище, большое и просторное. Мог бы, но не захотел: слишком уж он любил свою пещеру...
Елена вдруг замолчала. Я не видел её глаз, но я подумал, что взгляд у неё сейчас должен был быть печальный и отрешённый.
— А что случилось потом? — спросил я.
— Потом?.. Ничего особенного... Потом дракон умер от тоски... Ну да ладно! — Елена глубоко вздохнула, как бы стряхивая с себя печаль, навеянную рассказом о драконе, и заметно повеселевшим голосом сказала: Давай выпьем за драконов, которые находят в себе мужество умереть от тоски!
Мы выпили за глупых драконов. Майлз Дэвис заиграл «Summertime».
— Красивая мелодия, — Елена поставила свой бокал на пол. — Пойдём потанцуем.
Уже второй раз она приглашала меня танцевать. Первый раз имел для меня совершенно непредсказуемые последствия. Что же, посмотрим, что случится теперь.
Мы танцевали. Я знал, что всё это ложь, наваждение. Всё. Её жёсткие волосы, источающие пьянящий аромат шоколада... Её упругие груди, прижатые к моей покрытой свежими ссадинами груди... Её сверкающее платье, искрящееся, как первый снег в свете ночных фонарей... Изгиб её талии, сводящий с ума, под моими ладонями... Мелодия Гершвина, затерявшаяся в великолепной импровизации чернокожего трубача... Всё — ложь. Потому что я по-прежнему лежу в горячей ванной, курю и стараюсь ни о чём не думать. Потому что никто не звонил в дверь. Потому что я вообще весь (всю) день (ночь) провёл дома, чёрт возьми! Спектакль!.. Пьеса, сочинённая неизвестным сумасшедшим автором.
Да, пьеса... для двух актёров и одной бутылки.
«Зачем ты пришла?»
«Ты позвал меня».
«Я не звал тебя!»
«Как будет угодно».
«Твои друзья чуть не свернули мне шею!»
«И ты расстроился из-за этого?»
«Они избили меня, обозвав домашним грызуном».
«Ты и есть домашний грызун».
«Это сон. Тебя не существует! Сейчас я принимаю ванну».
«Сейчас ты танцуешь под звуки волшебной трубы».
«С ведьмой?»
«С женщиной, мой милый».
«Я ничего не знаю о тебе».
«Тебе не нужно знать. Ничего не нужно знать. Просто танцуй».
«Но я хочу узнать о тебе!»
«Хорошо. Я женщина. Мне тридцать три года. И я люблю сумасшедших».

 

 

Добавить комментарий


Защита от спама
Если код нечитаем, щёлкните, чтоб сгенерировать новый код.
 
Поля, помеченные звёздочкой (*), обязательны для заполнения