Сон четвёртый

Я открыл глаза. На восстановление мира мне понадобилось буквально несколько минут, что было совсем неплохим результатом, учитывая количество выпитого накануне спиртного и ночь, проведённую на свежем воздухе. С привычным разочарованием я обнаружил, что мир за время моего отсутствия нисколько не изменился. Я потянулся, разминая затёкшие суставы, принял вертикальное положение, достал из внутреннего кармана сигареты и закурил. Мне стало интересно, как долго я смог проспать в эту холодную осеннюю ночь на свежем воздухе. Я посмотрел на часы, часы показывали половину восьмого утра. Видимо, пару часов поспал... Нужно было двигаться домой. Дома ждали мои друзья: горячий кофе и горячая ванна.
У меня вдруг появилось ощущение, что всё это уже происходило со мной, вполне обычное ощущение, но на этот раз оно было каким-то слишком уж реальным. В голове возникли странные картины, сцены, диалоги, лица, имена. Я неспешно принялся склеивать из обрывков памяти весь свой сон и, наверное, впервые у меня это получилось. Я даже немного испугался, испугался настолько, насколько может испугаться самого себя человек, болеющий с похмелья, проснувшийся ранним утром на скамейке в общественном парке, смутно осознающий, как он попал сюда. Я опустил руку в карман плаща, чтобы убедиться, что бумажник на месте. Потом посмотрел на свои ноги — ботинки тоже никуда не делись. Я вздохнул с облегчением. Как оказалось, зря...
Почему-то мне вспомнился рассказ Борхеса, в котором говорилось о том, как автор встретился с самим собой, только моложе. И другой рассказ Борхеса, в котором автор тоже встретился с самим собой, уже умирающим, дряхлым слепым стариком. Эти рассказы навеяли мысль о том, что сейчас, возможно, меня здесь нет, что на самом деле я лежу дома в мягкой постели и вижу сны, и снюсь сам себе.
Я выплюнул окурок сигареты, встал, размял затёкшую шею и поплёлся домой проверить, сплю я или нет.

Придя домой я первым делом направился в ванную комнату, почистил зубы, умылся, побрился, набрал в ванну обжигающе горячей воды и медленно окунулся в неё. Обряд омовения-очищения. Я закурил сигарету.
Я лежал в чистой белой посудине, наполненной чуть ли не кипятком, смотрел в потолок, курил, стряхивая пепел прямо на покрытый белым кафелем пол, и старался ни о чём не думать. Тишина была абсолютной, настолько абсолютной, что я различал звук падающего на кафель пепла. Блаженство. Эйфория.
Не знаю, как долго я так пролежал, наслаждаясь тишиной, но вдруг из приятного оцепенения меня вывели странные звуки. Кто-то шлёпал босыми ногами по линолеуму. Мороз пробежал у меня по коже, волосы зашевелились на голове. «Кажется, я схожу с ума!» — с ужасом подумал я. Шаги приближались. Наконец кто-то невидимый подошёл к двери в ванную комнату.
— Привет, дорогой, — сказала Елена, открывая дверь.
На ней был белый махровый халат, чёрные волосы были завязаны в пучок. Она встала перед зеркалом, распустила волосы и принялась расчёсываться. Пальцы мои ослабли, и недокуренная сигарета с шипением упала прямо в воду.
— Ты не опоздаешь на работу? — спросила Елена, не глядя на меня.
— У меня выходной, — выдавил я из себя.
— Проснись! Сегодня понедельник. Ты не перепутал дни?
Я бездумно сгрёб в ладонь плавающий по поверхности воды окурок.
— И ты мог бы не курить в ванной, — продолжала Елена, — тут всё провоняло табачным дымом.
Я вылез из ванной, трясущимися руками обернул вокруг торса полотенце и пошёл на кухню. Там я вскипятил воды, сделал себе кофе, сел на табурет, глотнул кофе и почувствовал ногой что-то мягкое и пушистое. Опустив глаза, я увидел кошку. Кошка, выгнув спину и подняв хвост, тёрлась о мою ногу. Чуть не расплескав кофе, я соскочил с табурета. «Этого не может быть! — закричал я про себя. — Это сон... я сплю...»
— Что с тобой? — в дверях стояла Елена и с удивлением смотрела на меня.
— Мне плохо, — ответил я, тяжело дыша. — Пойду прилягу.
Шатающейся походкой я добрался до своего кабинета и плюхнулся на диван. Я осмотрелся. Здесь была идеальная чистота. Никаких разбросанных на полу кассет и пластинок. Никаких следов прошедшей ночи. Я взглянул на свой книжный шкаф и у меня перехватило дыхание: вместо моих книг там стояли ряды справочников и энциклопедий по психиатрии. И ещё: я заметил, что никаких синяков и ссадин на моём теле нет. Я закрыл глаза. Вот попал! Где я? Что со мной?
Я услышал, как Елена в коридоре крутит диск телефона.
— Нина, доброе утро... Да, это я. Ты сегодня дежуришь? Слушай... спасибо, хорошо... нет... кажется, у него температура... да, видимо, не придёт... завтра? не знаю, не уверена... лежит на диване и не может подняться... видимо, здорово простыл... не знаю, когда успел... да-да, конечно... что? серьёзно?.. пустые бутылки?.. а все на месте? обязательно передам... всего хорошего...
Кошка, пронзительно мяукнув, запрыгнула мне на грудь и, свернувшись калачиком, тихо заурчала. Я открыл глаза и погладил животное по загривку, я не стал её прогонять: кошка была тёплая и приятная на ощупь. Вошла Елена, присела рядом со мной на край дивана и нежно провела ладонью по моим волосам. От Елены пахло шоколадом.
— Что с тобой? — спросила она заботливо.
Я не мог объяснить, что со мной, поэтому ничего не ответил и вновь закрыл глаза. Я чувствовал себя совершенно разбитым.
— Нина просила передать, что твои больные ночью устроили вечеринку и упились все до полусмерти, — сказала Елена.
— Я знаю, — ответил я, не открывая глаз.
— Знаешь?!
— Я хочу спать, — устало сказал я. — Оставь меня, пожалуйста, будь добра.
Елена вздохнула и встала.
— Нет, подожди, — я открыл глаза и схватил её за руку, я подумал, что если сейчас останусь один, то свихнусь окончательно, — лучше посиди со мной.
Она послушно села, с тревогой глядя мне в лицо.
— Расскажи мне о себе, — попросил я.
Я прочитал в её тёмных глазах по меньшей мере удивление.
— И обо мне тоже. О нас, в общем... Понимаешь, со мной что-то произошло, — я старался говорить как можно спокойнее, хотя это давалось мне с огромным трудом, — похоже я всё забыл... или почти всё...
— Как это — забыл?
— Начисто забыл. Я не могу объяснить, что со мной произошло... Просто поверь мне...
— Я не понимаю...
— О, Господи! Ну что тут непонятного? Ты смотрела когда-нибудь мексиканские сериалы? Какая у них там самая распространённая болезнь, ты помнишь? Амнезия, Лена! А-МНЕ-ЗИ-Я! Так вот, у меня амнезия! Провалы в памяти!
— Хм... Но ведь кое-что ты помнишь? — спросила Елена не то с любопытством, не то с недоверием.
— Кое-что... Вернее, наоборот, я помню многое, но в итоге ничего не сходится. Подожди, сейчас поясню. Вот простой пример: я вошёл в комнату в полной уверенности, что здесь беспорядок, потому что помню, что слушал вчера музыку и не убрал пластинки, а оказалось, пластинки на месте и на проигрывателе слой пыли. И это — лишь мелочь.
— Мелочь? — как эхо повторила Елена.
— Я, например, не понимаю, откуда в моём книжном шкафу книги по психиатрии.
— Ведь ты психиатр, дорогой, — почему-то с улыбкой заметила Елена.
— Возможно, — глухо сказал я. — Я не помню этого. Я не смогу сейчас объяснить тебе даже, что такое онейроидно-аффективные галлюцинации или обсессивный синдром... О, чёрт!
— Вот видишь, какие словечки ты помнишь, — Елена на секунду сжала губы. — И вообще, хватит морочить мне голову.
— Ты не веришь мне?! — я был в отчаянии.
— Знаешь, что я тебе скажу? — Елена коротко усмехнулась. — Проспись, милый. Ты вчера изрядно перебрал на моём дне рождения.
Я решил не обращать внимания на её иронический тон. День рождения! Ну, конечно! Вот она — зацепка! Значит, день рождения всё-таки имел место быть!
— День рождения?.. — сказал я осторожно. — День рождения я помню. Тебе исполнилось тридцать три года. И мы танцевали танго.
Елена расхохоталась. Смех у неё получился какой-то неестественный.
— Почему ты смеёшься?
— Потому что мы не танцевали танго, — жёстко сказала Елена. — И потому что мне исполнилось тридцать пять.
В бессилии я сжал кулаки и зажмурил глаза. «Сейчас я открою глаза, и всё будет по-прежнему, — успокаивал я себя, — я сплю, я вижу сон, мне снится кошмар. Просто Вихрь, играющий со мной, вернул меня не полностью, где-то в пространственно-временном континууме затерялась часть меня, но она вернётся, должна вернуться». Собравшись с духом, я открыл глаза. И ничего не изменилось. Передо мной было лицо Елены. Но на какое-то мгновение я успел заметить на нём едва уловимое странное выражение, несвойственное сегодняшней Елене. Это выражение исчезло сразу же, как только я открыл глаза. Я не должен был заметить, но я заметил... заметил лукавую усмешку в её глазах. Да, она знала всё! В этой женщине был ключ к разгадке!
— Ведьма, — прошептал я одними губами.
— Проспись, милый. Потом поговорим.
Елена поцеловала меня в лоб, встала с дивана и вышла из комнаты, покачивая бёдрами. Я посмотрел ей вслед и вздохнул.
— Ведьма! Но я люблю тебя, ведьма.

Мы встретились на краю мира, и край мира не казался таким мрачным и необыкновенным, каким его рисовали глупые сказания стариков. Только лишь ощущения... странные ощущения... идёшь и, кажется, не слышишь звука собственных шагов. Как будто все чувства уснули. Невидимка в городе невидимок.
«Опасно обращать взор внутрь себя». «Да, я знаю...» «Есть опасность увидеть лишь пустоту». «Да, я знаю...» «Тогда зачем вновь и вновь делать это?» «Не знаю...»
Где-то далеко, защищённая стенами своей спальни, осталась вдова Анна. Молится ли она, коленопреклонённая, или спит спокойным сном? Или не сомкнуть ей сегодня очей? Всё одно...
А я шёл сквозь Ночь. Я погружался в Весну, окунался в Неизведанное. Бывает, реальность кажется нам сном. Бывает, сны кажутся нам реальностью. В таких случаях главное — не пытаться разобраться, спишь ты или бодрствуешь, главное — постараться оставить всё как есть, ибо это — соприкосновение. Слияние Солнц. Ибо в каждом — два Солнца, два Сердца. Было бы проще, если бы — только одно. Да, было бы проще...
Филериол настороженно безмолвствовал. Впервые я настолько явственно чувствовал его враждебность, сухую, безжалостную. Это всё из-за Инезильи. Разозлил я город, не на шутку разозлил... Что ж, пусть так. Раскаиваться поздно. Да и не в моих это правилах — раскаиваться. Раскаянье — признак слабости. В конце концов, что ещё делать с красивыми дамами, как не похищать их?!
Что, Филериол, унизил я тебя? Говоря по чести, мне наплевать на твои оскорблённые чувства. Что мне в твоих чувствах? Ты, верно, думал, я уже не вернусь? Ты думал, я не посмею? Однако вот он я! Я пришёл за донной Анной. Слышишь, Филериол?! Ты проклял моё имя — тебя раздражает одно только упоминание обо мне. Ты презираешь меня. Но ты и страшишься меня. Ты завидуешь. Завидуй — твоё право. Я даже рад этому. Меня возбуждает соперничество — тебя же оно выводит из себя. В тебе страх я ощущаю, страх вновь проиграть. Ты не умеешь наслаждаться поражением. Ты так и не научился. Ты так и не понял, что поражение, как и победа, — тоже Ступень.
В небе над собором вспыхнула пурпурная зарница, и освещённый этой короткой вспышкой собор показался мне похожим на дряхлый древний склеп. Склепы в последнее время не вызывали у меня должного почтения, а сейчас — тем более. Но что-то вдруг повлекло туда, к стенам храма-склепа. Я не стал противиться внезапному желанию — я не привык противиться собственным желаниям, ибо желания пожирают страхи, — и направился к чёрной каменной громаде, высившейся на востоке.
Узкие коридоры сонных улиц... коридоры... коридоры... Я не боялся заблудиться — собор был виден отовсюду, из любой точки города, даже ночью. Сердце Филериола. Солнце Филериола.

* * * * *
Я решил не спать. Как я заметил, сны только усугубляли моё и без того запутанное положение. Итак, передо мной стояла задача понять Елену. Я был уверен, что решив эту задачку, в остальном разберусь без особых усилий.
Я заставил себя сбросить с груди мягкую тёплую кошку, встать с дивана и сесть за письменный стол. Что ж, начнём! Поиграем немного в Шерлока Холмса. Сначала — условие задачи, известные, так сказать, величины. Я взял лист бумаги и написал на нём следующее:

ЗАДАЧА О ВИХРЕ
Дано:

Перечитав то, что у меня получилось, я довольно потёр руки. Начало положено! Вот они, действующие лица и исполнители. Конечно, получился длинноватый список: в списке явно присутствовали величины, которыми можно было бы пренебречь, ложные данные, при дифференцировании обращающиеся в ноль. После недолгих размышлений я проредил список, вычеркнув с одной стороны медсестру Нину, сеньора Донжуана, рыжую даму и бывшего боксёра, а с другой — леди Фи, донну Инезу, Собор и немую Пифию. Таким образом я сформировал три параллели между Здесь и Там, а именно:
Я — Главный Герой;
Елена — донна Анна;
Кошка — Филериол.
Что всё это значило? Я почесал за ухом. Если с первыми двумя параллелями более-менее было понятно, то пара Кошка — Филериол выглядела как-то странно. Я закурил сигарету и напряг мозги. Филериол — слишком весомая величина по сравнению с Кошкой, Филериол по всем параметром превосходил Кошку. Что-то тут не сходилось, одна часть уравнения явно не равнялась другой. Значит, я что-то упустил из виду. Что? Что можно было противопоставить Филериолу?
Меня посетила одна идея и я принялся рыться в ящиках письменного стола. И, естественно, ничего не нашёл: сейчас я был психиатром, а не писателем. Я ткнул сигаретой в пепельницу, встал, подошёл к шифоньеру и раскрыл его зеркальные дверцы: все мои вещи были на месте. Я надел рубашку, галстук и безукоризненно отглаженные брюки.
На кухне Елена с огромной ложкой в руке готовила какое-то варево в огромной эмалированной кастрюле. Привораживающий отвар?
— Росу с воронова крыла и лапки летучих мышей не забыла добавить? — спросил я весело.
Она недоумевающе посмотрела на меня. Я сел за стол.
— Ты куда-то собрался?
— Возможно.
— Не лучше ли было?..
— Нет, не лучше.
Она поджала губы и нахмурилась. Мне вдруг стало смешно, и я еле сдержался, чтобы не расхохотаться.
— Проголодался? — спросила Елена.
— Нет. Пришёл пообщаться.
— А... — протянула она.
— Я вспомнил твоё стихотворение...
— Я не пишу стихов.
— Сегодня ты их не пишешь, вчера — писала. Завтра опять будешь писать. Неважно. Во всяком случае стихотворение это прочла мне ты (или женщина, похожая на тебя).
И я рассказал о том, как звёзды спустились с небес.
— Бред какой-то, — буркнула Елена, с ледяным спокойствием выслушав стихотворение и даже глазом не моргнув.
— Я знаю.
— Зачем ты мне его рассказал?
— Просто так. Для поддержания разговора.
— Твои глупые шутки!..
— Как я заметил, ты тоже большая любительница пошутить.
Она промолчала, отвернулась к плите и с остервенением принялась помешивать своё варево. В конце концов она всего лишь женщина, подумал я. Я встал и легонько ущипнул Елену за попку. Она резко развернулась, глаза её недобро сверкнули. Но она сдержалась.
— Что-то ты быстро излечился, — заметила она.
Я усмехнулся и пошёл в коридор обуваться. Возле полочки для обуви сидела кошка и лениво умывалась. Я подмигнул ей.
— Куда ты? — спросила Елена, не выходя из кухни.
— Надо немного проветриться.
Я надел плащ и шляпу. Вдруг взгляд мой упал на телефонный аппарат. Над диском, под пластинкой из прозрачного оргстекла, покоилась бумажка, на которой были написаны цифры, шесть цифр, выведенные аккуратным женским почерком. Недолго думая, я оторвал со стены кусочек обоев и огрызком карандаша, отыскавшимся здесь же, рядом с телефоном, переписал номер. Люблю мещанские замашки, подумал я. Нащупав в кармане плаща бумажник, я достал его и раскрыл. Денег было достаточно. Я сунул в бумажник кусочек обоев с номером телефона психиатра и открыл дверь. Кошка проводила меня бессмысленным взглядом.
Меня ждали великие дела.

* * * * *
Осень. Октябрь. Утро. Чистейшее голубое небо без каких-либо намёков на облака. Солнце светит, но не греет. Изо рта идёт пар. Ещё один день, который предстоит прожить. Предстоит... Прожить...
Тротуары пусты. Люди уже трудятся в поте лица на своих рабочих местах. А я медленно передвигаюсь, я совершаю путь из точки А в точку В. И мои бессмысленные на первый взгляд движения подчинены закону достаточного основания: НИЧТО НЕ СУЩЕСТВУЕТ БЕЗ ОСНОВАНИЯ ТОГО, ПОЧЕМУ ОНО ЕСТЬ. Если я двигаюсь, значит кому-то это выгодно. Мне предстоит узнать — кому.
Я всё иду... иду... иду... Сухие тополиные листья шуршат под ногами. В Филериоле не было сухих листьев, как не было и тополей. Там всегда весна. Вечный апрель. Вечное демисезонье. Я — Главный Герой. Я двигаюсь на ощупь. Путеводная нить оборвалась, один её конец у меня в руке, другой же — там, в тёмном лабиринте, охраняемом свирепым Чудищем-Страшилищем. Я в этом лабиринте уже давно...
Давно...
Давно...
Главное — не забывать, где я. Главное — помнить, что сейчас опять ночь, что у круга нет ни начала, ни конца, что всё — во мне, что я — во всём. И что дракон способен сотворить величайшую глупость. Важно не оступиться, балансируя на этой белой разделительной полосе.
Эхо моих шагов... шпоры высекают искры из каменной мостовой... Кажется, я нашёл неизвестную величину...

* * * * *
Вода спотыкалась о скалы, пенилась во злобе, шумела, громыхала, чёрно-изумрудная. Ветер трепал безжалостно одежды, свистел по гротам и расселинам.
«Ты вернулся?!» — стонали вековые камни.
«Ты вернулся?!» — гремел прибой.
«Входи же!» — прошептал мой спутник, и шёпот его, подобный эху, носился вокруг, ударялся о чёрные каменные груды и, казалось, с каждым ударом всё более усиливался, расширялся, сливаясь с яростным воем волн. И волны неистовствовали, орали на разные голоса, исходя белой пеной эпилептического безумия, пеной страсти запредельной, запретной страсти.
Я вошёл.
Великий чертог, озарённый огнём, принял меня в свои каменные стены. И разлилась под сводами Пещеры музыка божественная. И закружил вкруг меня весёлый хоровод — нагие нимфы приветствовали моё появление. И пели для меня неистовые вакханки и лукавые сирены, пели о забвении, об упоении пели. Златовласая Хозяйка Пещеры возлежала на царственном ложе своём и нагой юноша с пылающим лицом ласкал её прекрасную грудь, а она смотрела на меня и смеялись глаза её.
— Привет тебе, Человечества Покровительница! — сказал я.
— Здравствуй, здравствуй, — приветливо улыбнулась мне Хозяйка Пещеры и махнула белою рукой своим служанкам, — оставьте нас.
Вакханки и нимфы, пританцовывая, упорхнули, и волшебная музыка умчалась вслед за ними, лишь отзвуки её были слышны из глубин Пещеры.
— Тебя это тоже касается, мой милый, — обратилась Хозяйка к юноше.
Тот враждебно и вместе с тем как-то, как мне показалось, удивлённо взглянул на меня, но покорился воле Госпожи своей и удалился.
— У тебя новый фаворит? — спросил я.
— Я люблю его. Его зовут Тангейзер, и он поёт мне хвалебные песни.
— Рано или поздно он тоже покинет тебя.
— Не каждый находит в себе силы покинуть мой Волшебный Грот!
— Верно. Но этот слишком горд, чтобы остаться здесь навсегда.
— С каких это пор ты стал провидцем?.. Но оставим... с чем явился ты ко мне сегодня? Или пришёл повидать старую знакомую без причины веской? — спросила Хозяйка. — Если так — я вдвойне рада видеть тебя.
— Я хотел убедиться, что ты ещё жива.
— Беспощаден и излишне серьёзен, как всегда... — вздохнула она театрально, — мог бы и потешить моё самолюбие, подыграть одинокой женщине.
— Разве ты бываешь в одиночестве? — усмехнулся я. — Ты ведь даже не знаешь, что это такое.
— Ты невыносим... но всё равно я люблю тебя! — захохотала одинокая женщина.
Я смотрел на её губы, я вновь чувствовал их сладкий вкус, их пьянящий аромат.
— Брось свои игры! От твоей любви веет холодом, — сказал я, борясь с внезапным наваждением. — Не начинай сначала то, что давно закончилось.
— Я и не думала играть с тобою, — мягко возразила она, ласково улыбнувшись.
— Ты всегда играешь, Бессмертная! Но надо мною уж не властны твои коварные чары. Прошли времена рабства души моей!
— О, как ты неистов и страстен! Ты такой же, как и прежде. Ты ничуть не изменился.
— Я другой. Я давно другой.
— Но ты всё ещё любишь меня!
— Я ненавижу тебя!
— У любви и ненависти одни корни, дитя моё. Ты не можешь не любить меня. Поэтому ты и пришёл. Тот, кто однажды увидел меня, не может меня забыть! Ты знаешь это.
— Я знаю. Я всегда помню о тебе.
«И ты любишь её...»
— Подойди, сын мой, — прошептала Венера. — Я вижу твои страдания... никто не видит, а я вижу... раскройся предо мною... сбрось камень с души своей... сбрось... только я способна понять тебя...
— Понять?..
— Бедное дитя моё, у тебя разыгралось воображение...
Разыгралось воображение? Я опустился на колени пред царственным ложем. Нежные материнские руки гладили мои жёсткие волосы. И время умерло.
— Положи свою тяжёлую голову мне на колени... забудь обо всём... забудь... забвение и покой... отныне только забвение и покой будут окружать тебя...
Я обнял прекрасные ноги, я растворился в уюте, я растворился в жалости к себе.
— Расскажи, что случилось с тобой?
— Ничего, Magna Mater.
— Ты излечишься...
— Я старался не вспоминать о тебе.
— Вот как!..
— Я, правда, старался...
Звонкий смех эхом прокатился под сводами Пещеры, рассеивая грёзы и туман, и опьянение. Я поднял голову, провёл рукой по глазам. Сладкие сновидения отступили.
Солнечные лучи пытались пробиться ко мне сквозь запылённое окно.
«Где я, Господи? Что со мной? Кто я?» «Гнетут тебя грехи твои?» «Грехи?.. нет... не знаю... Не знаю!» «Ты запутался». «Голова моя ясна». «Но ты всё же запутался».
Я распахнул окно, впуская солнце в моё временное убежище.
Безмолвная Пифия во дворе ощипывала обеденного лебедя. Человек за письменным столом что-то сосредоточенно вписывал в свою тетрадку.

* * * * *
— Здравствуй.
— Здравствуй.
Та-что-забрала-кошку нисколько не изменилась. Казалось, мы расстались только вчера. Может, и так. А, может, мы вообще никогда не расставались. Может, расставание — тоже сон?
— Я ждала тебя.
— Отрадно слышать.
— Я знала, что в один прекрасный день ты придёшь.
— И я пришёл.
— Да, ты пришёл... Только вот зачем ты пришёл?
— Угадай с трёх раз, дорогая.
— С каких пор ты стал таким загадочным, дорогой?
— Я всегда был таким.
— Ха! Смешно, что ты так думаешь.
— Я сейчас вообще ни о чём не думаю.
— Это похоже на тебя.
— Не надо язвить, дорогая.
— Хорошо, шутки в сторону. Скажи прямо, зачем ты явился?
— Я пришёл за кошкой.
— За кошкой?
— За кошкой.
— Ты как всегда опоздал, дорогой. Она давно уже умерла. И я торжественно захоронила её.

* * * * *
«Кошка сдохла, хвост облез. Кто промолвит — тот и съест».
— Что вы сказали?
— Ничего. Я разговариваю сам с собой.
Человек с подозрением оглядел меня с ног до головы, потом усмехнулся и опрокинул в себя полную стопку водки. Я последовал его примеру.
— И часто вы разговариваете сами с собой?
— Простите?
— Я спрашиваю, часто ли вы разговариваете сами с собой?
— Бывает.
— Вам стоит пить поменьше в таком случае.
— Возможно. Но сегодня мне просто необходимо хорошенько напиться.
— Ну, что ж, удачи!
— Спасибо.
Человек встал и, пошатываясь, направился к выходу. Четвёртый, подумал я.
Первым был седой грустный старикашка, который жаловался мне на своих детей, потому что они (дети), отбирают у него пенсию, чтобы он её (пенсию) не пропивал. Я угостил его. Потом был молодой человек, называющий себя вольным художником, он пытался убедить меня, что спиртное способствует вдохновению. Художник пил на свои, и у него были глаза, как у бешеного зайца. Далее за мой столик подсела женщина представительного вида, ей было лет пятьдесят. Женщина рассказывала, что спокойно жила себе в своё удовольствие и радовалась жизни, но потом, когда ей стукнуло сорок, родила сына, и всё пошло кувырком.
— А у вас есть дети? — спросила она меня.
— Нет. Но у меня была кошка, — сказал я.
— Ну и правильно! — с жаром сказала она. — И никогда не заводите детей! Дети — это сплошной кошмар! О них постоянно нужно заботиться!
Женщина довольно быстро уничтожила бутылку водки и ушла воспитывать сына. Женщина мне не понравилась, было в ней что-то, что противоречило моей жизненной позиции. Женщину сменил мужчина средних лет, который ничего не рассказывал о себе, но зато посоветовал мне пить поменьше. Теперь ушёл и он.
Я остался один. Я сидел за столиком в маленьком кафе в центре города, передо мной стояла рюмка, которую я время от времени наполнял прозрачной огненной водой. У меня был план, и огненная вода являлась неотъемлемой частью этого плана.
Впрочем, в одиночестве я пробыл совсем недолго. Когда Елена вошла в кафе, у меня уже не было сил удивляться. У Елены был отрешённый и немного растерянный вид, я ещё не видел её такой. Окинув взглядом зал, она прямиком направилась к моему столику.
— Извините, у вас не занято? — спросила она.
Я развёл руками и усмехнулся:
— Что ты ещё задумала, моя дорогая? И скажи пожалуйста, как ты меня нашла?
Елена вздрогнула и непонимающе уставилась на меня.
— Простите, разве мы знакомы? — в голосе её звучало неподдельное (или хорошо разыгранное) изумление.