Глава 2

Мне вполне хватало тридцати минут, чтобы не спеша дойти до ресторана «Ночное небо», в котором я имел честь работать. Это было небольшое уютное местечко в центре города с одной барной стойкой, парой десятков столиков, не самой худшей кухней и стареньким, но, в общем-то, недурно звучащим пианино «Прелюдия», доживающим свой век в самом углу зала. Почему это заведение носило громкое название «ресторан», для меня всегда оставалось загадкой, «кафе» или, в крайнем случае, «бар» звучало бы, по-моему, куда более точно и не так пафосно. Но, как бы то ни было, в бухгалтерии этого самого «ресторана» я получал зарплату, и не в моей компетенции было решать, зваться ему рестораном или как-нибудь иначе.
Итак, в половине третьего я вышел из дома, чтобы в три уже быть на месте. Там, где не скучно. Когда не мешала непогода, я всегда ходил на работу пешком, а нынче (Марго оказалась права) грех было жаловаться на погоду: стоял типичный августовский день, и июльская жара (я терпеть не мог жары), к счастью, больше не напоминала о себе, а осень с её противными моросящими дождями пока не заявила права на этот город.
Вообще я никогда не понимал, зачем мне следовало являться на работу к трём часам, так как открывались мы в четыре. Впрочем, в этом были и свои плюсы. Например, за час свободного времени я мог успеть весьма сносно пообедать, причём за счёт заведения, то есть абсолютно бесплатно; поэтому в рабочие дни я традиционно обедал на работе. Сей факт, в принципе, устраивал меня, но ещё более он устраивал Марго, которая была безмерно счастлива, что ей не нужно лишний раз показываться на кухне: готовка всегда была её слабым местом. Не то чтобы она не умела готовить — нет, просто такой уж у неё был характер: она могла не подходить к плите целую неделю, перебиваясь чаем и конфетами, и ничуть от этого не страдала, зная, что у меня всегда есть возможность перекусить на работе. Иногда, правда, на Марго находило озарение, и она, яростно громыхая кастрюлями и сковородами, на полдня уединялась в кухне, и в такие моменты туда лучше было не соваться, так как подобные подвиги она совершала, исключительно пребывая в, мягко говоря, негативном настроении: это был её способ снятия стрессов, эдакий заменитель валерианки. Так или иначе, кухня успокаивала её нервы, а моему желудку перепадало что-нибудь вроде говяжьих почек в соусе с луком. Короче, если я или кто-то ещё доводил Марго до состояния белого каления, я от этого только выигрывал. К счастью (или к несчастью?), но такие праздники чревоугодия случались весьма редко — верный показатель того, что испортить как следует настроение моей жене было практически невозможно.
Ровно в три я уже открывал стеклянную дверь под разноцветной вывеской «Ночное небо». Всякий раз, открывая эту дверь, я сразу же начинал чувствовать ту самую пресловутую атмосферу, ауру, которой обладают все подобные заведения и которая никогда отсюда не выветривается, даже когда здесь нет посетителей. Атмосфера веселья и возвышенной порочности, праздника. Атмосфера, которую чувствуешь сразу всеми органами чувств, и ощущение которой становится всё более осязаемым с каждой минутой, приближающей почти священное действо, когда кто-нибудь из персонала подходит к двери и вешает на неё табличку с надписью «открыто». А когда на пороге появлялся первый посетитель, пусть даже зашедший всего на пару минут, чтобы пропустить рюмочку после рабочего дня, в воздухе как будто разрывалась некая эмоциональная бомба. И с каждым новым посетителем взрывалась всё новая и новая бомба. Гул пьяных голосов, клубы табачного дыма, перезвон чокающихся бокалов, скрежет вилок о тарелки — это и был результат всех этих взрывов, и это были наши будни, и это были наши праздники. Если бы я здесь не работал, я бы, пожалуй, даже полюбил всё это.
Пока я обедал жареным картофелем и сосисками, официантки сообщили мне, что сегодня на весь вечер ресторан сняли «какие-то интеллигентики-артисты из какого-то театрика, чтобы отметить юбилей какой-то одному Богу известной певички», и что они, «как люди культурные и образованные, может быть, будут вести себя прилично, и денёк выдастся не слишком тяжёлый». Что ж, всякое возможно, но я особо не питал иллюзий в отношении «культурных интеллигентиков-артистов», имея достаточный опыт общения с нашей так называемой богемой: культуры в ней зачастую было не больше, чем у обычного дворника.
Они явились часам к пяти, все вместе, разом; их было человек тридцать. Они составили из наших маленьких столиков один большой длинный стол и чинно расселись. Мужчины почти все были в смокингах, а многие женщины — в концертных платьях с глубокими декольте; я думаю, что их одежда была позаимствована на время из театрального гардероба. Наши официантки на кухне помирали со смеха, обсуждая «доисторическое барахло» той или иной дамы, хотя на самом деле, мне кажется, им просто было завидно.
Я сел на чёрный крутящийся табурет, поднял крышку фортепиано, и оно приветствовало меня чёрно-белым оскалом лакированных клавиш. Ну, старушка, пора за работу. Пока посетители не накачивались до потери ориентации спиртным и не приставали ко мне с бесконечными заказами, я обычно играл всё, что приходило в голову, в основном импровизируя, просто создавая музыкальный фон. И этот фон тоже был одной из составляющих ресторанной атмосферы.
Я лениво перебирал клавиши пианино, в пол-уха слушая разговоры наших гостей. Во всём их виде было что-то нереальное, от них пахло нафталином. Складывалось ощущение, что идёт постановка какой-нибудь пьесы времён девятнадцатого века, не хватало только мажордома в дверях, беспрерывно кланяющихся слуг во фраках да струнного квартета, играющего мазурку. Виновнице торжества, как я понял, стукнул полтинник; она гордо восседала во главе стола и учтиво отвечала на сыпавшиеся на неё со всех сторон поздравления улыбкой булгаковской Маргариты, встречающей гостей на великом балу Полнолуния. Я, наверное, нисколько бы не удивился, если бы вдруг рядом с ней возник пушистый говорящий кот с вызолоченными усами, беспрерывно голосящий: «Королева в восхищении! Мы в восхищении!». Произносимые тосты были высокопарны до нелепости и не вызывали у меня ничего, кроме иронической усмешки. Кто-то, решив особенно отличиться, даже процитировал наизусть целый сонет Шекспира, завершив тост корявыми восхвалениями, видимо, собственного сочинения.
Так продолжалось где-то час-полтора. Пили все исключительно водку, отечественную «Столичную», поэтому за это время артисты достигли той стадии опьянения, когда никто уже и не думал вспоминать о Шекспире, и у всех на устах появились пошлые «бородатые» анекдоты о мужьях, возвращающихся из командировок. Светский раут a la Анна Павловна Шерер явно приказал долго жить. И тут именинница встала со своего места и направилась в мою сторону.
На ней было тёмно-синее платье с небольшим вырезом, подчёркивающее вполне достойную для возраста его обладательницы фигуру и удивительно гармонирующее с большими голубыми глазами, не по-праздничному задумчивыми; нитка крупного жемчуга украшала стройную загорелую шею, и кроме этого жемчуга на ней больше не было никаких украшений, исключая скромное золотое кольцо с голубым камнем на безымянном пальце левой руки. Вообще эта женщина не производила на меня отталкивающего впечатления, чем, кстати, не могли похвастать многие её спутники.
— Вы прекрасно играете, — сказала она, подойдя ко мне.
— Спасибо, — ответил я, не прекращая играть. — Вы хотите что-нибудь заказать?
— Да... — она немного замялась. — Вы не могли бы сыграть фокстрот?
— Фокстрот?! — удивился я и развернулся к ней, не закончив музыкальной фразы. — Знаете, вы первая, кто просит меня сыграть фокстрот.
— О, извините... — она смущённо улыбнулась. — Если вы не можете....
— Да нет, вы меня неправильно поняли. Конечно же, я сыграю для вас фокстрот.
Такая просьба для меня, действительно, была в диковинку: обычно все заказывали какие-нибудь популярные песенки из тех, что у всех на слуху, изредка — романсы (но это уже старшее поколение), а чаще всего — что-нибудь такое, что можно было хором погорланить в пьяном угаре: «Из-за острова на стрежень», «Подмосковные вечера» и тому подобные протяжные мелодии для «широкой русской души».
Я сыграл фокстрот из «Герцогини из Чикаго», и пока я играл, она стояла рядом и слушала. Кое-кто встал танцевать, и я слышал у себя за спиной топот, по звуку скорее напоминающий лошадиный галоп, нежели лисью походку. Когда я закончил, она поблагодарила и вернулась на своё место. А публика тем временем завелась. И тут началось! Каждый вечер, конечно, наступал такой момент, когда подвыпившая аудитория входила в раж и заказы сыпались один за другим, как из рога изобилия, но столько сложной музыки я, кажется, не играл со времён консерватории: что-что, а вкус к хорошей музыке у этих людей присутствовал. Фокстрот оказался лишь небольшой разминкой. Не берусь перечислять всего, что я им тогда наиграл, но некоторые просьбы просто-напросто ставили меня в тупик: один горе-эстет, например, выказал желание послушать какую-то прелюдию Баха, которую я, естественно, не мог ему сыграть, не имея нот. Я уже собирался послать его куда подальше или предложить играть самому, но его вовремя отговорили собутыльники, справедливо заметив, что «под Баха неудобно танцевать».
После продолжительных экзекуций над моими пальцами и нервами все вдруг хором стали предлагать имениннице что-нибудь спеть, и, к моему ужасу, она быстро дала себя уговорить. Сопровождаемая аплодисментами, она направилась в мою сторону, а я молил Бога, чтобы мне не пришлось аккомпанировать какую-нибудь оперную арию. И, надо сказать, Бог меня услышал.
— Им всё равно, что я буду петь, — сказала певица шёпотом мне на ухо. — Может быть, романс?
Я взглянул ей в глаза — она не выглядела пьяной: то ли спиртное на неё не действовало, то ли она не пила наравне со своими спутниками. Но этот факт несколько успокоил мои уже порядком расшатанные нервы.
— Давайте романс, — кивнул я. — Какой?
— «Ночь светла» знаете?
— Конечно.
Мы договорились о тональности, я сделал короткое вступление, и она запела. И как запела! Впервые я аккомпанировал такому прекрасному голосу. Мне никогда особенно не нравился этот затёртый до дыр романс, но певица вложила в него столько теплоты и неподдельной грусти, что у меня дрожь пошла по всему телу от звуков её мягкого по тембру меццо-сопрано. Пальцы играли сами по себе, да я и не пытался управлять ими, я просто слушал. Поставив заключительный аккорд, я некоторое время не мог прийти в себя, хотелось подольше подержать в себе полученные эмоции, но гром аплодисментов и пьяные восхваления вернули меня к действительности.
Я почувствовал, что пора отдохнуть, и сделал знак бармену, чтобы тот включил магнитофон. Публика попыталась было возмутиться, когда я встал со своего места, но заиграла увеселительная музыка для ног, казавшаяся кощунством после только что услышанного, и обо мне тотчас же забыли. Я подошёл к стойке, взгромоздился на высокий стул и попросил кофе. Через пару минут официантка принесла мне большую кружку крепкого горячего кофе с молоком.
— А неплохо тётка спела, — сказала она.
— Да, неплохо, — я с наслаждением сделал небольшой глоток кофе и достал сигарету.
— Что, сильно устал?
— Не то слово.
— Они так напились, что, по-моему, о тебе уже и не вспомнят, им и магнитофона хватит.
— Надеюсь, что так.
Богема гуляла в полный рост, чинно начатый ужин благополучно превратился в рядовую пьянку: все разбились на небольшие кучки по три-четыре человека, громко смеялись, о чём-то спорили, отчаянно жестикулируя, пили водку, уже не заботясь о тостах, закусывали, ковыряясь вилками в чужих тарелках, кто-то танцевал. Всё как всегда. Я курил, пил кофе и смотрел на людей, которые вдруг совершенно позабыли, зачем они сюда пришли. А виновница торжества сидела в гордом одиночестве и несколько растеряно глядела по сторонам. Мне стало жаль её, и я решил предложить ей выпить со мной кофе.
Она не заметила, как я подошёл, погружённая в свои мысли, и чуть вздрогнула, когда я дотронулся до её плеча.
— А, это вы...
— Мне кажется, вам немного скучно, — сказал я. — Не желаете выпить со мной кофе?
— Почему бы и нет? Спасибо за приглашение, — она как-то виновато улыбнулась.
— Пойдёмте к стойке, там не так грохочет музыка.
Она взяла с собой сумочку, висевшую на спинке её стула, и мы перебрались к стойке. Я попросил два кофе.
— Может быть, вы хотите чего-нибудь выпить? — вдруг спросила она. — Я могла бы вас угостить... — она открыла сумочку и достала бумажник.
— Ради Бога, не надо! — торопливо остановил я её. — Пьяных здесь и без того хватает. Уберите деньги.
В это время какая-то дамочка, изрядно перебравшая, задорно вытанцовывала канкан, самозабвенно взвизгивая и выставляя на всеобщее обозрение худые бледные ноги. Восторгам окружающих её мужчин не было предела.
— Странно... — произнесла певица, — впервые вижу музыканта, отказавшегося выпить.
— Значит я не достаточно хороший музыкант, — сказал я.
— Что вы! Я думаю, не каждый театральный концертмейстер выдержал бы то, что выдержали сегодня вы. У вас тяжёлая работа.
— Скорее нервная.
— Но как же мне отблагодарить вас за фокстрот? — снова взялась она за своё.
— Вы уже отблагодарили.
— Чем же?
— Своим пением. К тому же играть на заказ — моя работа, а за работу меня вознаграждает директор, который платит мне зарплату.
— Хорошо, вы меня убедили, — засмеялась она, — но всё равно — за кофе плачу я.
— А вот это совершенно ни к чему: для меня здесь кофе бесплатный, так что я вас угощаю. Если вы не согласны, — добавил я, увидев её протестующий жест, — считайте это подарком ко дню рождения.
— Вы меня победили, — она снова засмеялась.
Пока мы разговаривали, я внимательно разглядывал свою собеседницу. Она выглядела немного старше своих пятидесяти лет: тонкая сетка морщин под глазами и над верхней губой, которую не скрывал умелый макияж, глубокие складки на лбу и переносице. В тот вечер я больше не возвращался на своё рабочее место: публике было весело и без меня. Мы неплохо провели время, поговорили о музыке, о литературе, немного о живописи, в которой она, кстати, очень даже разбиралась, но в течение нашего разговора я постоянно ощущал в собеседнице тщательно скрываемое внутреннее напряжение, не дававшее ей полностью расслабиться и наслаждаться вечером. Естественно, от каких-либо провокационных вопросов я воздержался, несмотря на любопытство. Единственное, на что я решился, так это спросить, почему она не пьёт в свой день рождения, на что она ответила, что у неё язва. Я не слишком-то поверил её отговорке: мне показалось, что она просто неуютно чувствует себя в кругу своих спутников, но то были лишь догадки. А лезть к ней в душу я не собирался, хотя у меня почему-то было непреодолимое желание чем-нибудь помочь ей.
Она ушла часов в девять, поблагодарив меня за компанию, и отказалась, когда я предложил проводить её. Никто из тех, с кем она пришла, даже не заметил её ухода: кое-кто уже благополучно спал, положив голову на стол, остальные продолжали пить и плясать.
— Счастья вам, — сказал я на прощание. — Если возникнет желание поговорить, вы всегда можете найти меня здесь.
— Спасибо, — сказала она, — спасибо за всё.
И ушла.
— Как тебе не стыдно, — сказала одна из официанток, проходя мимо меня, — она же тебе в матери годится.

— Ты становишься сентиментальным, — сказала Марго наутро, когда я рассказал ей о прошедшем вечере. — С чего ты взял, что эта женщина несчастна? Может быть, у неё на самом деле язва, и она вправду не могла позволить себе вволю повеселиться.
— Да нет же....
— Ты как ребёнок, ей богу. Возможно, ей просто захотелось молоденького мальчика, а ты и не догадался. Проворонил своё счастье!
— Марго!..
— Ладно, я же пошутила.
Я не обижался на Марго, она всегда искала в различных ситуациях что угодно за исключением очевидного, ход её мыслей невозможно было предугадать, и я уже давно привык к этому.

Дни летели один за другим, похожие, как братья-близнецы, и, погружённый в их однообразное течение, я вспоминал о певице всё реже и реже. Встреча с ней стала бы, наверное, со временем просто одним из незначительных эпизодов, коих полно в жизни и которые постепенно стираются из памяти, как стирается всё ненужное и невостребованное, но совершенно неожиданно оказалось, что история эта имела продолжение.
Она появилась в ресторане через пару недель после нашего знакомства. Она кивнула мне, села за свободный столик, заказала чашку кофе и терпеливо ожидала, когда я освобожусь. Увидев её, я исполнил тот самый фокстрот, что играл в день её рождения, и по её благодарной улыбке увидел, что ей было приятно вновь его услышать. Покончив с работой, я подсел к ней.
— Рад снова вас видеть, — сказал я.
— Взаимно, — ответила она.
Она была одета в строгий деловой костюм серого цвета и напоминала мне мудрую, добрую школьную учительницу: скупой макияж, гордая осанка, сдержанная улыбка — во всей её внешности не было ничего, что подтверждало бы распространённый миф о том, что все певицы, а в особенности известные, — строптивые, капризные стервы с до невозможности завышенным самомнением.
— Что привело вас сюда, в это прибежище порока? — спросил я. — Неужели желание пообщаться со скромным музыкантом?
— Честно говоря, я просто проходила мимо. Вы разочарованы?
— Безмерно... но вы указали мне на моё место.
Она улыбнулась:
— У вас прекрасное чувство юмора.
— У вас тоже, — сказал я.
Я автоматически достал сигарету и закурил, ожидая, когда мне принесут кофе.
— Курите, мне не мешает дым, — сказала она, когда я, спохватившись, спросил у неё разрешение. — А знаете, ведь мы с вами так и не познакомились.
Её звали Софией, и она настояла, чтобы я звал её просто по имени — ей так удобнее.
— Вам идёт это имя, — сказал я.
— Правда? А все говорят, что имя София давно устарело. Людям больше нравится Софья, кое-кто меня даже так и зовёт. Но по паспорту я София.
— Мудрость.
— Да, мудрость. Вы знаете?
Официантка принесла мне кофе и подмигнула из-за спины моей собеседницы. Завтра весь персонал ресторана будет сплетничать о том, что у меня интрижка с обольстительной старой девой.
— Сколько вам лет? — спросила София.
Я ответил.
— Прекрасный возраст.... А давно вы здесь работаете?
— Третий год.
— И как, нравится?
— Не знаю, — честно признался я. — Для музыканта ресторан — могила, но зато я общаюсь с людьми, наблюдаю за ними, а это довольно интересно.
— Вам всё ещё интересны люди? — спросила она, но тон вопроса не подразумевал ответа на него. — Да... молодость. А почему бы вам ни пойти работать в другое место?
— В другое место? Куда? — удивился я.
— Ну... в театр, например. Для театра вы были бы неплохим приобретением... Почему вы смеётесь? Такой вариант вас не устраивает?
— Извините, я не хотел вас обидеть, — сказал я, подавляя смех. — Театр — слишком масштабная конструкция для меня, я бы заблудился в ней. Вы понимаете, о чём я говорю?
— Да, наверное...
— Здесь я сам себе и дирижёр, и оркестр, и гримёр, и осветитель. И пусть музыка, что я играю (как это сказать помягче?), второсортная, низкого уровня, но цели она преследует те же, что и ваша театральная музыка, — она приносит людям удовольствие.
— Но ведь вы сами не получаете от этой музыки удовольствия, — возразила София.
— Но я не уверен, что и вы получаете удовольствие от каждого вашего спектакля, ведь так?
Она долго молчала, задумчиво глядя в пустоту. Я тоже молчал и ждал, когда она ответит.
— Всё равно театр — это святое, — наконец сказала София.
— Возможно. Вам виднее: вы смотрите сквозь призму своего жизненного опыта.
— Да. И мой опыт говорит мне, что я могла бы сделать вам одно предложение, от которого вам трудно будет отказаться, — она загадочно улыбнулась и посмотрела мне в глаза.