Глава 11

Тишина — самый потрясающий из катаклизмов. Не смерчи, не цунами, не землетрясения, но тишина. С тишиной могла сравниться разве что только музыка. Пожалуй, лишь теперь, после знакомства с Софией, я осознал, какое огромное место в моей жизни занимает музыка. И тишина. Музыка и тишина.
Я размышлял о музыке и тишине, стоя за кулисами концертного зала, чтобы не думать о том, что скоро должно было произойти. Здесь, за кулисами, я вдруг явственно ощутил, что в воздухе витают те же ароматы, что я привык вдыхать каждый вечер, приходя на работу в «Ночное небо»: предчувствие взрыва эмоциональной бомбы, ощущение приподнятости.
До начала концерта оставалось ещё минут пятнадцать, но я уже слышал гул публики, постепенно заполняющей зрительный зал. Подошёл конферансье, дородный пожилой мужчина с красным лицом и густыми чёрными усами, и мы с ним закурили, чтобы скоротать время.
— Волнуешься? — спросил он участливо.
— Вроде бы нет.
— Подожди, вот выйдешь на сцену... — усмехнулся он.
Мы уже несколько лет знали друг друга: когда-то он преподавал в консерватории музыкальную литературу, а теперь, выйдя на пенсию, подрабатывал здесь конферансье. Он был неплохим преподавателем, и мы с ним всегда ладили хотя бы потому, что зачёт он запросто принимал за бутылку (как многие музыканты, у которых не сложилась карьера, он был не дурак выпить). Мы немного повспоминали о тех временах, когда я был студентом, и ему были приятны эти воспоминания.
— Сейчас молодёжь совсем не та, что была, — сказал он. — Всё приходит в упадок. Нация вырождается. Теперь, куда ни плюнь, — сплошные наркоманы или дебилы. Не осталось порядочных людей. Скажи, ну как тут не пить? Обидно за страну.
Докурив сигарету, конферансье достал из внутреннего кармана пиджака небольшую плоскую жестяную фляжку, открутил крышку и сделал внушительный глоток.
— Не желаешь взбодриться? — он протянул мне фляжку, и я почувствовал резкий запах технического спирта.
— Нет, спасибо.
— Ну и правильно, — он вытер рукавом усы, завинтил крышку и спрятал фляжку обратно в карман. — Губит людей это зелье. Но как тут не пить? Вся жизнь ни к чёрту! Ты молодой, глядишь — выйдет из тебя толк, если пить не будешь. А я уже своё отжил. Мне уже всё равно.
Из гримёрной появилась София. На ней было блестящее лиловое платье с короткими рукавами, в руках она держала огромную жёлтую розу. Завидев Софию, конферансье удовлетворённо крякнул.
— Ах, София Павловна, душа моя, вы искритесь, как брызги шампанского! — воскликнул он восхищённо и, галантно поклонившись, поцеловал ей руку.
София и в самом деле была великолепна и выглядела лет на тридцать-тридцать пять, никак не старше.
— Вам дарят цветы авансом? — спросил я с улыбкой.
— Как видите. Прелестная роза, не правда ли? Я не знаю, от кого она: сказали, что просил передать какой-то молодой человек, он не назвал себя.
— Жаль, что я уже не молод, а то бы эх... — вздохнул конферансье.
— Человек стар настолько, насколько сам ощущает себя старым, — ответила ему София.
— О! Тогда я уже лет десять, как покойник! — засмеялся тот. — Но вот смотрю сейчас на вас, София Павловна, и жить хочется!
София просияла.
— Оказывается, я способна воскрешать из мёртвых. Как настрой? — спросила она меня.
— Боевой.
— Ну и отлично, — она поправила мне галстук-бабочку. — Волнуетесь?
— Пока нет.
— Если начнёте волноваться, постарайтесь забыть, что вы на сцене и в зале полно народу, играйте, как на репетициях, слушайте музыку, растворитесь в ней. Музыка не подведёт.
— Хорошо.
Прозвенел звонок, возвещающий о начале концерта.
— Покажите им всем! И пусть зал рухнет к вашим ногам! — сказал конферансье и шагнул на сцену с таким видом, будто ему тоже предстояло покорять зал.
София прикоснулась тыльной стороной ладони к моему лбу и покачала головой:
— Всё же нужно было перенести концерт, у вас явно температура.
— Ничего страшного. Я прекрасно себя чувствую.
— Да уж, как же... Ну да ладно, нам пора. С Богом! — София пожала мне руку, и мы двинулись вслед за конферансье.
Зал встретил нас приветственными аплодисментами. Я нашёл глазами Германа, его жену и Михаила Ильича, сидевших в первом ряду на местах для приглашённых гостей. Все они дружно одарили меня улыбками. Мне вдруг стало смешно, глядя на них. Как это всё предсказуемо! Даже эмоции.
София между тем положила розу на крышку рояля и застыла в ожидании. Памятник Орлеанской деве — не иначе, как позже выразился Герман. Сколько раз я уже наблюдал за этими её превращениями, но каждый раз меня просто завораживало выражение её лица в подобные мгновения. Неважно, что она собиралась петь, «Тёмно-вишнёвую шаль» или «Хабанеру» из «Кармен» — в любом случае казалось, что она вдруг уходит куда-то, в какую-то далёкую и в то же время близкую страну, неведомую, сказочную, непостижимую. Я бы назвал её состояние осмысленной летаргией. И это состояние не было ни сценическим пафосом (София вообще была чужда какого-либо пафоса), ни деловитой сосредоточенностью. Мудрость древней амфоры, Знание...
Наблюдая за произошедшей с Софией метаморфозой, я впервые почувствовал, что и сам ухожу куда-то. Для меня больше не существовало ни зрительного зала, ни конферансье, объявляющего музыкальные номера, ни Софии, я начисто позабыл о нотах, стоящих передо мной, и даже о том, что пригласительный, предназначенный для Марго, остался лежать дома на моём письменном столе. Вот оно, забвение! Преодоление границ! Время урагана!
В себя я пришёл только во время антракта.
— Ну как? — спросил я у Софии.
— Всё идёт прекрасно. Как себя чувствуете?
— Не знаю... ничего не помню...
София как-то странно посмотрела на меня.
— Ты никогда раньше не играл так хорошо.
Она впервые сказала мне «ты».
Вторую часть концерта я отыграл уже более осмысленно, мы исполняли цикл «Отчалившая Русь» Свиридова на стихи Есенина, но себя я почти не слушал: я слушал, как пела София. А как она пела! Репетиции были детской шалостью по сравнению с тем, что она вытворяла на сцене. Свиридов, Есенин и София выворачивали меня наизнанку, бросали то в жар, то в холод. То мне казалось, что голосом Софии вещает Иоанн Богослов, сурово предрекающий конец Света, и мне хотелось умереть, я уже слышал, как трубит погибельный рог, призывающий меня на Великий Суд. То во мне просыпалась вдруг непреодолимая жажда жить, я чувствовал Красоту этого мира, сосредоточенную в женском голосе, с которым невозможно было спорить, которому невозможно было не верить, которому можно было только подчиняться. Я сгорал заживо в жарких языках пламени, захлёбывался в ледяных волнах северных морей. Нет слов, чтобы описать все ощущения, которые я пережил, как невозможно описать сны. Музыка вообще сродни снам: и то, и другое можно только чувствовать, и то, и другое рушится при малейшей попытке понять и прикоснуться.
Когда отгремел последний аккорд, когда София отдала залу последний лучик свиридовско-есенинского солнца, зал взорвался аплодисментами. Путешествие в мир неосязаемого завершилось. Я проклинал себя за то, что «пропустил» первое отделение, а ведь там был Верди, там был Бизе, Россини... София купалась в цветах. Публика неистовствовала и требовала ещё. София кивнула мне, и я заиграл вступление к «Ave Maria» Шуберта.
Когда мы закончили, я думал, что стены концертного зала рухнут, ни разу я не видел столь бурного выплеска эмоций.
Эмоции губят искусство. Что бы сказал на всё это маленький человек в большом кожаном кресле?
После концерта к нам подошёл ошеломлённый конферансье.
— С ума сойти! В жизни не поверил бы, что такое возможно! — сказал он несколько растерянно. — Все дамы в обмороке! Все джентльмены влюблены! Чистая победа! Вы убили их наповал, София Павловна! Наповал!
— Вот и всё, — улыбнулась мне София, улыбка у неё получилась грустной.
— Вот и всё, — повторил я.
— Ты молодец, — она поцеловала меня в щёку. — Пойдём в гримёрку, нам стоит немного отдохнуть.
Все подаренные Софии цветы принесли в маленькую гримёрную, и тесная комнатка благоухала чудесными ароматами: ни один цветочный магазин не смог бы похвастаться таким широким ассортиментом, какой был представлен здесь.
— А где же та, первая, роза?! — спохватилась София, она принялась разгребать цветочный завал. — Ах, вот она! Держи, это тебе, — она протянула мне жёлтую розу. — Теперь ты стал настоящим музыкантом!
На какое-то мгновение мне вдруг подумалось, что этот концерт София организовала специально для меня, только ради того, чтобы я почувствовал то, что почувствовал, но я тут же отбросил эту сумасшедшую мысль. Слишком много сумасшедших мыслей за последнее время.
Внезапно навалилась усталость, и казавшиеся поначалу чудными ароматы вдруг стали приторными. Воздух отяжелел и превратился в жёлтый ядовитый туман.
— Я, пожалуй, выйду на улицу, здесь душновато, — сказал я.
— Ты хорошо себя чувствуешь? — обеспокоено спросила София.
— Да, всё в порядке. Я просто устал.
Морозный воздух благотворно подействовал на меня, и туман перед глазами рассеялся. Люди, возбуждённо переговариваясь, покидали концертный зал. Мимо меня торопливой походкой прошёл человек в сером мятом пальто, лицо которого показалось мне знакомым. Я смотрел ему вслед, силясь вспомнить, где я мог его видеть раньше, и он, видимо почувствовав мой взгляд, обернулся. Наши взгляды встретились. И я вспомнил. Вспомнил, как мы гуляли с Софией по набережной, как в лицо нам хлестал холодный ветер, как она говорила о нём...
Человек несколько секунд пристально разглядывал меня, потом резко развернулся и быстро пошёл прочь. Интересно, узнал или нет? Я закурил. Почему-то перед глазами всплыло улыбающееся лицо Марго. Фотография. Эмоции... Я был почти уверен, что знаю, кто подарил Софии жёлтую розу. Почему дети так редко дарят цветы родителям?..
— Вот вы где! — передо мной возник Михаил Ильич. — Что же вы убежали?
— Вышел проветриться. А где Герман?
— Ваш друг, который сидел рядом со мной? Он за кулисами, осыпает комплиментами Софию Павловну. Оказывается, они знакомы.
— Да, он когда-то работал в театре художником-оформителем.
— Ваш друг — художник? — спросил Михаил Ильич каким-то странным тоном, в котором сквозило не то удивление, не то любопытство.
— Ну да, — кивнул я.
— И что же, он пишет картины? — в его голосе промелькнула ирония.
— Пишет.
— Хорошие картины?
Вопрос поставил меня в тупик: я почему-то никогда раньше не задумывался, хорошие ли картины пишет Герман. Творчество друзей вообще тяжело оценивать объективно.
— Есть лучше, есть хуже... — сказал я. — А что?
— Нет, ничего... Было бы любопытно взглянуть на картины молодого художника.
— Посмотрите как-нибудь.
— Угу... — Михаил Ильич о чём-то задумался, поджал губы.
— Как вам концерт? — спросил я.
— Что? Ах, концерт... Потрясающе! Большое спасибо, что пригласили меня. Я бы, конечно, пришёл и без приглашения, но мне приятно, что вы вспомнили обо мне. Сегодня я окончательно убедился в том, что вы прирождённый музыкант и что в «Ночном небе» вы только теряли время.
— Вы вогнали меня в краску, — засмеялся я. — На самом деле похвалы заслуживаю отнюдь не я. Я всего лишь аккомпаниатор... Лучше выразите своё восхищение певице. Пойдёмте, я вас познакомлю.
— Не умаляйте своей роли, вы ведь знаете себе цену. А с Софией Павловной я уже познакомился.
— Да? И когда же?
— Только что, — мне показалось, что Михаил Ильич немного смутился. — Удивительная женщина!
— Я знаю.
— А где ваша жена? — спросил он.
— Она не смогла прийти... она уехала... Но идёмте вовнутрь, я замёрз. Или вы домой?
— Нет-нет, — поспешно сказал он. — Кстати, сейчас мы все вместе едем в «Ночное небо». Я подумал, что было бы неплохо отпраздновать...
— Все вместе? — удивлённо переспросил я. — В «Ночное небо»?
— Ну да. Мне кажется, это удачная мысль. Ваш друг, его жена, София Павловна... они уже дали своё согласие... Ресторан ведь закрыт... нам никто не будет мешать...
Я не ожидал от своего бывшего директора такой прыти.
— И за это время вы успели познакомиться со всеми и уговорить поехать в «Ночное небо»?
— Уговаривать никого особенно не пришлось, — усмехнулся он. — Я надеюсь, что вы тоже не откажетесь...
Я не отказался, хотя большего всего на свете мне сейчас хотелось оказаться дома в тёплой постели: голова раскалывалась, а во рту всё ещё стоял приторный привкус аромата цветов.