Сон пятый (сон во сне)

Старая цыганка вынула из бесчисленных складок своей цветастой юбки огромную иголку и показала её мне.
— Видишь, девочка, как игла сверкает на солнце?
Я кивнула, стараясь смотреть только на иглу и не смотреть в лицо цыганке: цыганка была жутко страшной и напоминала бабу Ягу из сказки про Елену Прекрасную.
— Сколько тебе лет, золотце моё? — спросила цыганка.
— Семь.
— Семь... А хочешь узнать, сколько лет ты проживёшь?
Я подумала и отрицательно помотала головой:
— Нет, не хочу. Потому что, если я буду знать, когда умру, то жить мне будет страшно.
Цыганка хрипло засмеялась.
— Умная девочка! Но ты не учла, что время можно обмануть.
— Обмануть? Но обманывать нехорошо.
— Милая моя, когда речь идёт о жизни и смерти, любые средства хороши!
Цыганка вдруг закрыла глаза и начала шептать что-то на незнакомом языке, вертя в своих скрюченных чёрных пальцах иголку. Колдует, со страхом подумала я. А что если она превратит меня в кого-нибудь? Например, в лягушку или в камень, и тогда мне придётся ждать Иванушку-дурачка или Персея... Цыганка внезапно открыла глаза, перестав бормотать непонятные слова. У неё был взгляд, как у медузы Горгоны. Глядя на меня в упор, она переломила пальцами иголку, и я с ужасом заметила, что иголка стала ржавой.
— Шестьдесят шесть, — сказала старая цыганка низким мужским голосом. — Ты проживёшь шестьдесят шесть лет, золотце моё.
— Зачем вы мне сказали?! — заплакала я. — Я не хочу знать!..
— Ничего страшного. Зато у тебя теперь есть стимул подумать над тем, как обмануть время.
— А разве вы мне этого не скажете?
— Нет. Ты должна догадаться сама, моя драгоценная. У тебя будет время подумать.
Я думала до тридцати трёх лет...

* * * * *
Отца у меня не было, а мать говорила, что я должна была родиться мужчиной. Мать вообще недолюбливала представительниц слабого пола, она с ними никогда не уживалась, и у неё не было подруг, с которыми можно было бы посплетничать по телефону. Мать принадлежала к тому типу людей, у которых много друзей и много врагов: слишком уж она была категоричной и прямолинейной. А женщины, как известно, в большинстве своём не жалуют прямолинейности. Вот и вышло, что общалась мать практически с одними только мужчинами. Амазонка наоборот. Да что там! Единственной книгой, которую она перечитывала постоянно, была книга рассказов Хемингуэя «Мужчина без женщины». Не знаю, что она в ней находила, я несколько раз пыталась осилить эту книгу, и всякий раз меня клонило в сон после первого же рассказа. Рассказ этот был ужасно длинным, он назывался не то «Непобеждённый», не то «Непрощённый», и рассказывалось там о старом матадоре, который хотел драться с быками, несмотря на то, что был старый.
Я была совсем не похожа на мать. У меня был покладистый нрав. Я уживалась со всеми. Я не видела прелести в рассказах Хемингуэя, мне больше нравился Толстой (его «Войну и мир» я частенько перечитывала, прилежно пропуская места про войну). Ещё я писала стихи. Когда мать нашла у меня в столе мои стихи (мне было тогда семь лет), она отвела меня к врачу, с тех пор раз в три месяца я должна была посещать психиатра. Моим психиатром был высокий усатый мужчина, прихрамывающий на левую ногу. Он всегда с огромным интересом читал мои сочинения и говорил даже, что они ему нравятся и что когда-нибудь он напишет научную статью, основанную на истории моей болезни, и в этой статье обязательно будут присутствовать лучшие мои творения. Статью он, кстати сказать, всё же написал, но от публикации отказался: как раз, когда он уже собирался это сделать (мне исполнилось тогда девятнадцать лет), я вышла замуж за его сына, который (какое совпадение!) тоже был психиатром.
Следует отметить, что буквально за неделю до свадьбы меня сняли с психиатрического учёта.
Психиатр, сын психиатра, был неплохим человеком и хорошим доктором. Как-то раз, ещё до нашей свадьбы, я дала ему почитать мои стихи, он внимательно изучил их, после чего обеспокоено нахмурился и сказал, что нечто подобное читал у Джима Моррисона и Сильвии Плат, а Джим Моррисон был наркоманом и пьяницей, а Сильвия Плат покончила жизнь самоубийством. Я уверила его, что не имею склонности ни к алкоголю, ни к суициду, но он, похоже не успокоился, однако всё равно женился на мне. Как оказалось, у него также была мысль описать историю моей болезни и, если повезёт, защитить по ней диссертацию. Да, мой муж был неплохим человеком и хорошим доктором.
На свадьбу мать подарила мне книгу и совет. Книгой был, конечно же, сборник рассказов Хемингуэя. Совет же был следующий: поменьше общаться с женщинами, потому что практически каждая женщина — воплощение Януса, сиречь подлое двуличное существо, не представляющее себе жизни без сплетен и интриг.
Янус, как известно, — древнеримский бог времени.
Свадьба прошла скромно, без излишеств, но весело. Мама напилась в стельку и развлекала немногочисленных гостей похабными анекдотами. Психиатр, отец психиатра, тоже напился в стельку и зачем-то учил свидетельницу ходить на руках. Всякий раз, когда та пыталась удержать равновесие в несвойственной человеку позе, психиатр поддерживал её за лодыжки, дабы она не повалилась наземь; платье её при этом, под действием земного притяжения, сползало, обнажая загорелые ноги и белые кружевные трусики, а груди выскальзывали из лифа и синхронно покачивались из стороны в сторону, похожие на две варёные сардельки. Несколько шокированные гости, глядя на всё это веселье, также напились в стельку.
В общем, удачная получилась свадьба.
Наутро была головная боль, было шампанское, был слабый раствор марганцовки для маминого желудка, были груды грязной посуды и было ощущение, будто всё это уже когда-то было.

* * * * *
Ах... а это было чуть позже. Сентиментальные глупости... Сколько лет прошло с тех пор?.. Лучше вовсе не вспоминать о таких вещах, как ты думаешь? Хотя, если уж начала...
Был один странный человек, он говорил:
— Я всё понимаю, у нас разный образ жизни, и вообще мы разные... жаль, конечно, что мы не созданы друг для друга... Нам надо было встретиться раньше.
Человек этот называл себя сеньором Донжуаном, он был самый обычный шизофреник (во всяком случае, таково было мнение моего мужа, а мнению моего мужа можно доверять, когда дело касается подобных вопросов). Сеньор Донжуан был влюблён в меня, как, впрочем, и во многих других женщин. Сеньор Донжуан прекрасно осознавал, что он сумасшедший, но относился к этому спокойно и даже с юмором.
Я хорошо помню тот дождливый октябрьский день, когда он сказал:
— Мир постепенно сходит с ума, и я, как его составляющая, тоже схожу с ума. Мы все сходим с ума. Настанет время, и на Земле не останется ни одного нормального человека, мир превратится в сплошной дурдом, где сумасшедшие будут присматривать за сумасшедшими, и ни те и ни другие скорее всего не будут даже подозревать об этом.
Он похитил меня ранним утром, когда я выходила из дома. После того, как лопнуло колесо и автомобиль, взвизгнув тормозами, остановился километрах в ста от города, я обрела зрение, но не свободу: сеньор Донжуан снял повязку с моих глаз, однако руки мои оставил связанными. Ты сумасшедший, сказала я ему, а он сказал, что весь мир сходит с ума. Был полдень. Мы стояли на краю обрыва и смотрели на горы. Горы были сине-зелёные и жёлтые: сине-зелёные — там, где кедры и ели, жёлтые — там, где берёзы. Автомобиль, одинокий и грустный, стоял у обочины, чуть накренившись, наши ноги по щиколотки тонули в пёстром ковре мокрых опавших листьев, смешанных с гравием, по трассе со свистом проносились машины, мрачное тёмно-синее небо источало редкий, едва заметный дождь. Страха я не чувствовала. Я, кажется, вообще ничего не чувствовала, и моё равнодушие уязвляло сеньора Донжуана, хотя он изо всех сил старался выглядеть уверенным в себе, эдаким героем средневекового романа. Я попросила развязать мне руки, но он сказал, что ещё не время и что он любит меня, и что я должна полюбить его, и что когда я полюблю его, он развяжет мне руки.
Однако его планам не суждено было сбыться. Вскоре нас нашли. Руки мне развязал мой муж, машину вернули её законному владельцу, а незадачливого героя водворили в психиатрическую больницу, и мой муж грозился сделать ему лоботомию.
Конечно же, обошлось без лоботомии. Но коллекция моего мужа пополнилась ещё одной историей болезни.
Маленькое приключение закончилось. Что оно дало мне? Ничего, кроме угрызений совести. Мне казалось, что это по моей вине человек должен теперь всю жизнь провести в сумасшедшем доме. Хотя, в чём я была виновата? В том, что осталась верна мужу? Или в том, что, сама того не желая, очаровала мужчину, готового на романтические безумства во имя любви?
С тех пор я стала частой гостьей в доме скорби. Я беседовала с его обитателями, и чем больше я общалась с ними, тем крепче утверждалась во мнении, что большинство так называемых сумасшедших нисколько не лишены рассудка. Просто этим людям не повезло, вот и всё.
Муж, естественно, не разделял моих взглядов, и ему, естественно, совсем не нравилось моё увлечение его больными, но запретить мне навещать их он не посмел.

* * * * *
Знаешь, странно, что я обращаюсь к тебе. Но мне не с кем больше поговорить, только с тобой. Я не уверена, что ты существуешь на самом деле. Впрочем, неважно... Кому-то я должна рассказать обо всём. Пусть это будешь ты. И пусть я придумала тебя, пусть ты лишь плод моих фантазий и снов, и бессонных ночей. Я не понимаю, что на меня нашло, откуда вдруг эта беспросветная тоска... Мне хочется говорить, говорить о чём угодно, лишь бы не молчать, говорить с кем-нибудь, лишь бы не захлебнуться тёмными водами одиночества.
Одиночество... это, в какой-то мере, мой ангел-хранитель. Если бы не одиночество, я бы намного позже сошла с ума. Одиночество — хороший катализатор для правильной работы мозга. Сейчас мне смешно вспоминать... сейчас у меня есть ты. Забавно, правда? Интересно, знаешь ли ты, что ты у меня есть? Хочешь, я поглажу тебя?.. Только не обожги меня своим горячим дыханием. И не рычи громко, а то соседи, чего доброго, поднимут шум: соседи не любят, когда рычит кто-то чужой. И не виляй радостно хвостом, не то разобьёшь мне всю мебель.

* * * * *
Мама преподнесла мне подарок на день рождения: она сбросилась с балкона, оставив короткую записку, написанную аккуратным уверенным почерком. Записка гласила: «Оказывается, всю жизнь я заблуждалась». Мама сломала себе ноги и позвоночник и скончалась в больнице, не приходя в сознание. Вот так. Ей было пятьдесят пять. Мне исполнилось тридцать три. Водки? Да, пожалуй. Не нужно соболезнований. Уж лучше так... Мы вообще-то не были особенно близки и почти не общались, но только после её смерти я почувствовала, как мне не хватало этого общения. Я помню, я не спала всю ночь... Не скажу, что я умирала от горя — нет, я просто не могла заснуть. Я сидела в кресле и, возможно, о чём-то думала — сейчас уже не помню о чём именно, скорее всего ни о чём. Так бывает: в голове броуновское движение мыслей, будоражащих мозг, они пожирают тебя изнутри, и бесполезно пытаться избавиться от них. Они пробуждают тяжёлые воспоминания, зачастую основанные на незначительных мелочах, которые, казалось, давно позабыты, и эти мелочи внезапно обретают вес, набирают силу и разрастаются до невообразимых размеров. Представляю, сколько всякой мерзости накапливается в душе у человека к пятидесяти пяти и до чего могут довести подобные бессонные ночи, когда этот человек ещё и одинок... Наверное тогда я и придумала, как обмануть время...
Каждому из нас, по меньшей мере единожды, приходит в голову мысль, достойная законченного шизофреника.

Зачем я рассказываю тебе обо всём этом? Тебе ведь нет до меня дела, признайся? Но ты сам напросился, теперь слушай, мучайся. Я тоже слушала тебя в конце концов. Возможно, твоя история была интереснее, но то была твоя история. Ох, как мы любим рассказывать! Как мы желаем внимания! Совсем немного внимания! Самую малость внимания! Беда в том, что мы никогда не поймём друг друга. Даже если будем рассказывать одну и ту же историю, историю, приключившуюся с нами обоими. Даже если действующие лица этой истории будут идентичны. Даже если действующими лицами будем только мы двое. К сожалению (или, к счастью?), это нормально. Иначе было бы скучно. Но было бы легче. Да, было бы много легче... Наверное, ты думаешь, что у меня бред или белая горячка? О чём бы ты сейчас ни думал, ты всё поворачиваешь в свою пользу, у тебя срабатывает инстинкт самосохранения. Но не надейся, что ты всецело властен над своими мыслями, я могу легко прервать их последовательность, последовательность, выстроенную твоим мозгом, я могу даже предсказать с некоторой долей уверенности, о чём ты подумаешь в следующее мгновение. Представь, что после всего того, что я тебе только что наговорила, я без всякого перехода произношу какую-нибудь безобидную фразу, скажем: «Розовые слоны плохо размножаются в неволе». Какова реакция твоего мозга? Перво-наперво ты напрочь позабудешь о том, о чём думал до того, как я произнесла свою фразу. Затем ты сделаешь попытку найти логическое объяснение услышанному, но у тебя ничего не выйдет, потому что никакой логикой тут и не пахнет. Некоторое время ты будешь пребывать в замешательстве и растерянности, и пока ты будешь соображать, при чём тут розовые слоны, я спокойно переведу разговор в другое русло, если, конечно, захочу, и ты будешь вынужден подстраиваться под мои мысли...
Да, я знаю, что несу чушь. Вместо последних двух десятков произнесённых мною бесполезных фраз, я могла бы сказать только одну: «Розовые слоны плохо размножаются в неволе». Однако я вполне сознательно предпочла не делать этого. Я предпочла раскрыть свои карты. Следующий ход твой.